Павел Терешкович: современные теории нации - Дойч, Геллнер, Смит, Грох и др.

Огляд основних сучасних теорій нації

Друга глава книги білоруського дослідника П. Терешковича подає стислий і якісний порівняльний аналіз провідних сучасних теорій нації. Зокрема, розглядаються модерністська теорія (Карл Дойч, Ернест Геллнер, Ерік Гобсбаум, Джон Брейллі, фази Мирослава Гроха, дослідження Бенедикта Андерсона), примордіалізм (Кліффорд Гірц), перенніалізм (Адріан Гастінгс), Ліа Грінфелд, постмодерністська теорія нації Ентоні Сміта, гендерні студії націоналізму Сільвії Волбі та інші. Матеріал подано в контексті становлення націй у Центрально-Східній Європі...


ГЛАВА №1: ИСТОРИОГРАФИЯ И ИСТОЧНИКИ

Автор: Терешкович П. В.
Этническая история Беларуси XIX - начала XX в.: в контексте Центрально-Восточной Европы - Минск, БГУ, 2004. - 223 с. ISBN 985-485-004-8.

ГЛАВА №2: ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ АСПЕКТЫ ИЗУЧЕНИЯ НАЦИОНАЛЬНЫХ ПРОЦЕССОВ

Ключевое место в изучении этнической истории Беларуси XIX - начала XX в. занимает вопрос о том, сложилась ли в этот период национальная общность белорусов.

Ответ на него во многом зависит от того, какое содержание исследователь вкладывает в само понятие нация. Вследствие изолированности отечественной исторической науки в ней до настоящего времени сохраняется формально-объективисткий подход к пониманию феномена нации. Генетически он восходит к концепции И. Сталина по национальному вопросу [204], позднее канонизированной под названием марксистско-ленинской теории нации. Сегодня уже нет смысла критически относиться к ней только исходя из отношения к личности создателя. Сталинская концепция отражает определенный, характерный для начала XX в., этап в развитии теории нации. Не случайно составители оксфордской хрестоматии по теории нации Дж. Хатчинсон и Э. Смит включили в нее фрагмент из работы "Национальный вопрос и ленинизм", характеризуя его как классический (и влиятельный) наряду с текстами Э. Ренана и М. Вебера [372, с. 15]. Вопрос состоит в том, что с 1913 г. и особенно в последние 20-25 лет появилось большое количество теоретических работ, носящих принципиальный характер. Эти достижения, прежде всего англо-американской историографии, мало известны неспециалистам. Малотиражные и нередко плохо переведенные издания Э. Геллнера, Э. Хобсбаума, Э. Смита и Б. Андерсона, появившиеся в последнее десятилетие, принципиально не изменили ситуации. Поэтому, на наш взгляд, представляется необходимым посвятить отдельную главу анализу современных концепций в области теории нации.

Ее задача не только в том, чтобы охарактеризовать современный теоретический контекст в этой сфере, но и в том, чтобы выбрать из него то, что непосредственно может быть использовано для анализа этнической истории региона Центрально-Восточной Европы, либо касается непосредственно Беларуси.

На первый взгляд современная теория нации выглядит предельно мозаично, распадается на множество взаимоисключающих концепций и течений. Общим местом стала констатация отсутствия интегративной теории нации [362, с. 1] и, даже, принципиальной невозможности ее создания [337, с. 33]. Существует множество подходов к классификации концепций национализма. Наряду с наиболее часто встречающимся противопоставлением "модернизм - постмодернизм" (имеющим достаточно отдаленное отношение к позитивистко-постмодернистким философским дебатам), предлагаются и более детализированные классификации.

Так, Джеймс Келлас противопоставляет "примордиализм", точку зрения, согласно которой национализм коренится в инстинктивных моделях поведения традиционных обществ, и "контекстуализм", рассматривающий национализм в качестве продукта определенных экономических и социальных условий [362, с. 35].

Энтони Смит, наиболее авторитетный современный специалист в области теории нации, выделяет, во-первых, "ортодоксальный модернизм", понимающий феномен нации как продукт социальной трансформации, вызванной индустриальной модернизацией; во-вторых, "нео-перенниализм", согласно которому нации существовали задолго до возникновения индустриального общества, в том числе в средневековье и в эпоху античности, и, в-третьих, "этно-символизм" (к последователям которого относит и себя), акцентирующий особое внимание на роли культурных и социальных элементов, унаследованных нацией от прединдустриального периода развития [388, с. 10-31].

Мэтью Левинжер и Паула Литл противопоставляют "инструментализм", рассматривающий национализм в качестве инструмента социально-экономического развития или государственного строительства, используемого социальной элитой, и "конструктивизм", акцентирующий созидательную роль национальной идентичности [365, с. 176].

С нашей точки зрения каждое из этих направлений акцентирует (или абсолютизирует) одну из сторон чрезвычайно многогранного процесса формирования наций. Несмотря на нередко сознательно артикулируемые авторами противоречия между их теориями, вполне возможна выработка если не интегрированной теории, то, по крайней мере, интегративного теоретического подхода к феномену нации. Именно этому посвящена следующая глава.

"Модернистский" подход к теории нации предполагает понимание этого феномена как закономерного продукта Нового времени. Формирование наций рассматривается как результат развития индустриального общества и вызванного его появлением феномена модернизации. Сторонники этого направления категорически отвергают возможность существования наций в домодерную эпоху, равно как значительного влияния этой эпохи на их формирование. Больше внимания они уделяют элементам социальной инженерии и в этом отношении предстают в качестве сторонников "инструментализма/конструктивизма".

Большинство так называемых "модернистских" концепций формирования наций в той или иной степени опираются на идеи американского политолога Карла Дойча. Хотя его работа "Национализм и социальная коммуникация: исследование оснований национальности" впервые была опубликована в 1953 г., она не утратила своей актуальности до сих пор и считается классическим трудом в своей области. В поле зрения специалистов попало второе издание книги в 1966 г., которое приобрело необычайную популярность в начале 1970-х гг. [345]. В той или иной степени на концепцию К. Дойча опирались Э. Геллнер, Э. Хобсбаум, Б. Андерсон, М. Грох, Е. Хлебовчик и др. Его концепция открывала путь к использованию количественных технологий в историческом исследовании, и в частности - процесса формирования нации.

При этом в центре внимания находился процесс социальной коммуникации, понятый прежде всего как общий язык и межличностные взаимодействия всех возможных форм. В определенной степени концепция К. Дойча была основана на популярном в то время системном подходе, сформировавшемся в русле кибернетических исследований. Последнему обстоятельству в немалой степени способствовала педагогическая деятельность К. Дойча в Массачусетском технологическом институте. С другой стороны, К. Дойч испытал значительное влияние американской культурной антропологии, главным образом таких представителей школы "культура и личность", как Рут Бенедикт и Маргарет Мид.

В рамках объемной, сложной для восприятия и далеко не всегда логически последовательной работы К. Дойча с известной долей условности можно выделить два тематических блока. Первый из них посвящен анализу феномена этничности с позиций теории информации, второй - эволюции этнических общностей "народ" - "национальность" - "нация" в эпоху становления индустриального общества.

Отправным пунктом концепции К. Дойча является представление о коммуникации. Ее значение раскрывается в контексте соотношения общества и культуры. Общая культура способствует развитию коммуникации, она формирует общество. Сотрудничество, кооперация между людьми требует определенного уровня развития коммуникации. Чем богаче эта кооперация, тем более богатой, разнообразной, быстрой и точной информации оно требует. Способность социальных групп и культур передавать информацию может быть измерена и, следовательно, сравнена. В качестве конкретных объектов измерения К. Дойч выделяет точность, эффективность и, что самое главное, относительную эффективность или комплементарность [345, с. 94]. Исходя из этого К. Дойч предлагает определение народа как группы людей, объединенных комплементарными навыками и возможностями коммуникации [345, с. 96].

Он подчеркивает, что все обычные (формальные) определения народа в таких терминах, как общность языка, характера, исторической памяти неизбежно наталкиваются на большое количество исключений. Это результат игнорирования фактора эффективной системы коммуникации. Именно он обеспечивает принадлежность, "членство" в народе, смысл которого состоит в способности более эффективно взаимодействовать с представителями своего народа, чем со всеми остальными [345, с. 97].

Формирование народов означает дифференциацию групп людей, становящихся все более зависимыми от собственного социального наследия. На ранних этапах истории человечества существовали лишь минимальные условия для совместимости культурных моделей. Совместное проживание на определенной территории могло способствовать усилению этой совместимости. Постепенно такая территория могла превратиться в четко обозначенный регион с большей интенсивностью контактов между людьми. В свою очередь это обусловливало осознание связи с формирующейся страной или народом, с одной стороны, а с другой - обязательного противопоставления всем другим странам и народам. Такая дифференциация, по К. Дойчу, заложена в самой природе коммуникативного процесса: внутри системы должна циркулировать информация, произведенная ей самой, а нежелательная информация должна отбрасываться. Таким образом сформировались народы.

Переход от сельскохозяйственных моделей производства к ранней индустриальной экономике приводит к формированию особой, национальной формы сознания. Оно, в свою очередь, при благоприятных исторических, социальных и экономических условиях может превратить народ в национальность.

Национальное сознание создает имя, набор взаимосвязанных символов реально существующей комплементарности и уникальности народа. Именно оно заставляет многих представителей народа эксплицитно проявлять свою принадлежность к нему. К. Дойч демифологизирует его значение, подчеркивая, что оно будет развиваться и укрепляться только тогда, когда национальная принадлежность представляется ценностью, когда она расценивается как "выигрышная карта" в борьбе за престиж и благосостояние (курсив наш. - П. Т.) [345, с.76].

Значительную методологическую ценность, на наш взгляд, имеет выделение К. Дойчем особой стадии в процессе перехода от народа к нации - национальности. Это период, когда существует уже достаточно четко очерченное национальное движение. Именно наличие у его лидеров желания подчинить активность масс своим целям и интересам составляет отличие национальности от народа, а наличие их способности сделать это свидетельствует, что национальность превратилась в нацию [345, с. 78, 79]. Процесс формирования нации, таким образом, решается К. Дойчем исключительно в инструменталистском ключе. Однако этот инструментализм элиты понимается им как естественным образом лимитированный.

Он зависит от степени мобилизации массовой поддержки населения. А она, в свою очередь, от коммуникативной мобилизации, обусловленной факторами демографического, экономического, социального и технологического развития общества. Масштабы мобилизованного таким образом населения могут быть измерены при помощи следующих шкал: количество населения, проживающего в городах, количество населения, занятого не в сельском хозяйстве, количество населения, читающего газеты не меньше раза в неделю, количество населения, посещавшего школу не менее четырех лет, количество грамотных среди взрослых, количество работающих на предприятиях с числом занятых более пяти, и т. д.

Согласно К. Дойчу именно таким образом мобилизованное население способно артикулировать и выражать в политических формах свою социальную активность и, следовательно, быть массовой основой национального движения.

В политической и социальной борьбе нового времени национальность - это объединение при помощи каналов социальной коммуникации большого количества представителей среднего класса с лидирующими социальными группами [345, с. 101]. Лидирующие группы могут быть (а могут и не быть) представлены высшим классом, например, старой феодальной аристократией. Она поддерживает либо принимает на себя руководство национальным (региональным) движением. Такова, например, роль аристократии в формировании английской и немецкой наций.

Сила национального или патриотического движения зависит от двух важнейших элементов: во-первых, от степени поддержки, которую оказывает национальному движению правящий класс, а также от степени его открытости для представителей других классов, и, во-вторых, от той степени,в которой массы мобилизованы для участия в нем.

Национальное сознание, укоренившееся в среде народа, неизбежно приводит к постановке вопроса о политической власти. На этом пути национальные лидеры способны трансформировать народ в национальность. В эпоху национализма, отмечает К. Дойч, национальность - это народ, ищущий возможностей установления эффективного контроля над поведением своих представителей [345, с. 104]. Подобный контроль может осуществляться как неформальными средствами (благодаря силе общественного мнения, престижу национальных символов), так и более жесткими формальными мерами, включая экономическую или образовательную политику. Вне зависимости от того, какие инструменты использованы, все они направлены на создание или укрепление общественных каналов социальной коммуникации. Это именно то, что создает реальную "ткань" национальности. Национальность, дополненная политической властью, часто рассматривает себя и рассматривается другими в качестве нации. При этом политическая власть вовсе не обязательно должна быть властью государственной. С этой точки зрения можно говорить о польской, чешской и ирландской нациях, даже в тот момент, когда эти группы уже утратили свою государственность, либо до того, как создали ее [345, с. 105].

Национальности, таким образом, по К. Дойчу, превращаются в нации тогда, когда они получают власть для реализации своих стремлений. В конечном итоге, если националистически настроенные силы одерживают верх и получают возможность использовать новое или старое государство в своих целях, возникает то, что принято называть национальным государством.

Наибольшую ценность в концепции К. Дойча представляют два момента. Во-первых, это попытка охарактеризовать этническую общность, народ с точки зрения циркулирования коммуникационных потоков как комплементарную информационную систему. Характерно, что в начале 1970-х гг. аналогичная попытка определения этнических общностей как "сгустков информации" была осуществлена и советскими учеными С. А. Арутюновым и Н. Н. Чебоксаровым [7, с. 8-30]. Во-вторых, это анализ социальных аспектов процесса трансформации национальности в нацию и роли национального сознания в нем. При этом необходимо подчеркнуть особую эпистемологическую значимость категории "национальность" как особого этапа в процессе консолидации нации.

Концепция К. Дойча [Karl Deutsch], к сожалению, сегодня незаслуженно забыта. Модернизм в понимании нации чаще всего ассоциируется с именем британского социолога и антрополога Эрнста Геллнера [Ernest Gellner]. Его работы составляют целую эпоху в развитии теории нации. Более того, их популярность во многом была обеспечена предельной четкостью, логичностью изложения, особенно выигрывающей на фоне тяжелых для восприятия трудов К. Дойча.

Центральное место в объяснении феномена нации у Э. Геллнера занимает противопоставление двух типов обществ: аграрно-письменного и индустриального [350, с. 98-145]. Экономической основой первого является производство продуктов питания в самом широком смысле слова. Оно основано на стабильной технологии, в которой улучшения представляются скорее исключениями, чем правилом. Стабильность технологии, как следствие пассивного характера отношений человека и природы, детерминировало иерархичность социальных отношений. Занимать высокое положение в этой иерархии было "куда более значимо, чем наладить эффективное производство, ибо это вряд ли был хороший вариант получить какой-либо статус" [350, с. 99].

Поддержание стабильности таких социальных систем требовало особых средств. Наряду с насилием и идеологией активную роль выполняла письменность, владение которой требовало формального образования и являлось отличительной чертой социальной элиты. В то же время подавляющее большинство остального населения овладевало культурой непосредственно в процессе собственной жизни. Э. Геллнер предложил называть первую форму культуры "высокой", а вторую - "низкой", не вкладывая в эти определения сколько-нибудь значимое оценочное содержание [350, с. 101, 102]. Первая отличается жесткой, устойчивой, стандартизированной формой, распространенной на большой территории, вторая - гибкостью, региональной изменчивостью. Самое главное то, что в таком обществе культурная (этническая) гомогенность как таковая имеет ничтожное (если вообще какое-либо) значение.

Главным политическим принципом было "разделяй и властвуй". Культура крайне редко становилась основой для формирования политического единства. Термин нация в том случае, если он вообще употреблялся, обозначал относительно аморфное сообщество дворянства, как например "natio Polonus" в Речи Посполитой, включавшая украиноязычную (а также белорусско- и литовскоязычную - примечание наше. - П. Т.) шляхту, но не крестьян, говоривших по-польски [350, с. 104, 105].

Политические образования этой эпохи, как правило, оказывались или больше или меньше культурных общностей, а сознание и подданство людей, в них живших, выражалось в многочисленных и, нередко, противоречивых формах.

В отличие от стабильности, свойственной аграрно-письменному обществу, современное индустриальное общество основано на постоянном внедрении инноваций и росте производительности. В нем, что особо важно, кардинально меняется характер труда огромной массы населения: из преимущественно физического он становится преимущественно семантическим - требующим управления и контроля машинами. Новый характер труда требует новой, надличностной и внеконтекстуальной, формы массовой информации [350, с. 106]. Ее существование возможно лишь в том случае, когда все члены социальной общности владеют одними и теми же правилами формулирования и декодирования информации. Другими словами, они должны принадлежать к одной и той же культуре и эта культура должна быть "высокой", т. е. основанной на формальном образовании, в данном случае, массовом. Именно в этом анализе смены парадигм организации информационной жизни общества видно, что Э. Геллнер не только отталкивался, но и в значительной степени уточнил идеи социальной коммуникации К. Дойча.

Стандартизированная система массового образования чрезвычайно затратна и ее организация под силу лишь государству. Государство в данном случае становится организатором не только образования, но, главным образом, культуры, положенной в его основу. При этом в условиях жесткой борьбы между культурами-государствами, единственный способ для одной культуры противостоять экспансии другой - это опереться на поддержку государства. "Как каждой женщине нужен муж, - афористично замечает Э. Геллнер, - при этом желательно ее собственный, так и каждой культуре нужно государство, также, желательно, собственное" [350, с. 110].

Так возникает новое общество, в котором распространение и поддержка культуры, а также обеспечение нерушимости ее границ становится заботой государства.

Политическая структура и принятая система власти оправдываются двумя важнейшими факторами: насколько обеспечивается устойчивый экономический рост и насколько хорошо обеспечивается сохранение и развитие "высокой" культуры, положенной в основание массового образования. Иными словами, возникает ситуация, которую можно описать кратко: одна культура - одно государство, одно государство - одна культура [350, с. 110]. Таким образом, государство и "высокая" культура оказываются тесно связанными между собой, на основании чего и возникают нации.

Характерно, что свою концепцию Э. Геллнер обозначает как материалистическую, с чем сложно не согласиться. При этом он отмечает ее предельно абстрактный характер. Поэтому он демонстрирует ее применение на конкретных примерах европейской истории. По мнению Э. Геллнера, переход от аграрно-письменного, донационального общества к индустриальному и национальному растянулся на несколько этапов и имел ярко выраженные региональные особенности в различных частях Европы.

Своеобразной отправной точкой он предлагает считать Европу периода Великой французской революции, которая под воздействием экономического развития, урбанизации, Реформации и эпохи Просвещения и т. д. уже достаточно далеко отошла от идеальной модели аграрно-письменного общества. Потребность в социальной мобильности как залоге развития и конкурентоспособности государства уже была осознана и выразилась в идее демократии. Считалось, что общество должно стать демократическим, но какое именно и в каких границах - этот вопрос еще не ставился [350, с. 112-115].

Следующая стадия - эпоха национализма и ирредентизма, соответствует периоду 1815-1914 гг. Под ирредентизмом Э. Геллнер понимает движения за пересмотр сложившихся государственных границ с целью их приведения в соответствие с этническим составом населения. Ирредентизм не тождественен сепаратизму, последний представляет лишь его составную часть. Исторические события в эту эпоху испытали сильное влияние нового, национального по сути проекта мирового устройства, в котором каждая культура должна была обрести свою политическую нишу. Методы приведения в соответствие культурных и политических границ (добровольная или принудительная ассимиляция, геноцид, этнические чистки и т. д.) применялись не только в эту эпоху, но и в последующие.

Ирредентизм стал чрезвычайно важным фактором европейского развития, однако реальные результаты его проявились только в следующую эпоху, которую Э. Геллнер обозначает как эпоху триумфа и поражения ирредентизма [350, с. 117].

Распад многонациональных империй сделал политические границы более приближенными к культурным. Однако новые государства были меньше и слабее бывших империй, а их этническая однородность была далеко не абсолютной. В этой связи проблема меньшинств была не меньшей, чем прежде, что и определило слабость и, в конечном итоге, крах новой системы.

Массовые геноцид и этнические чистки, характерные для периода Второй мировой войны, с точки зрения Э. Геллнера составляют содержание четвертой эпохи становления современного общества. Агрессивный национализм потерпел полное поражение, а поэтому на смену ему пришла эпоха национализма удовлетворенного, совпавшего с эпохой беспрецедентного роста благосостояния. Накал националистических страстей в это время постепенно снижается, а сам национализм становится все более вплетенным в структуры повседневности.

Такая эволюционная схема, как отмечает Э. Геллнер, не была универсальной, включая саму Европу. Поэтому он предлагает разделить европейский континент на четыре так называемых "часовых пояса", в каждом из которых эволюционная схема срабатывала по-разному.

Первый из них - западное побережье Европы, где централизация культурной жизни осуществлялась сильными династическими государствами (с центрами в Лондоне, Париже, Мадриде и Лиссабоне). Этот процесс не только не опирался на культуру крестьянства, но, наоборот, был направлен против нее.

Восточнее находился второй часовой пояс, где построение национальных государств осуществлялось за счет унификации. Главной проблемой уже сложившихся "высоких" (немецкой и итальянской) культур было создание единой "политической крыши", а после - также как и в предыдущем поясе - приобщение к цивилизации "высокой" культуры местного "дикаря"-крестьянина [350, с. 128].

Следующий часовой пояс располагался дальше на восток вплоть да границ Российской империи (исключая Польшу и Финляндию). Для этого пояса характерно так называемое "национальное строительство", основанием которого служили, как правило, "низкие" народные культуры (или представления об их существовании). Формирование наций требовало их пробуждения как результата целенаправленной деятельности так называемых будителей - "активистов - пропагандистов - просветителей" [350, с. 129].

Э. Геллнер обращает внимание на выделение "исторических" (некогда имевших государственность) и "неисторических" (основанных исключительно на культурном своеобразии) наций. При этом для обоих вариантов характерна так называемая "этнографическая" фаза - "просеивание, очистка и стандартизация народной культуры как материала для культуры рациональной, кодифицированной, "высокой". Э. Геллнер подчеркивает, что различие между историческими и неисторическими нациями не столь существенно. Оно влияет лишь на характер вновь созданной национальной идеологии.

"Так, чехи или литовцы могут предаваться воспоминаниям о своем славном средневековом прошлом, а эстонцы, белорусы или словаки не имеют такой возможности. В их распоряжении - только крестьянский фольклор да рассказы о благородных разбойниках, но нет жизнеописаний монархов и победоносных завоевательных эпопей. Впрочем, и это не имеет значения" [350, с. 137].

По мнению Э. Геллнера, четвертый часовой пояс - "страны самодержавия и православия", прошел в 1815-1914 гг. через те же стадии развития, что и предыдущий [350, с. 129]. Однако после 1918 г. события развивались совсем по другому пути. Новая идеология - марксизм, который Э. Геллнер характеризует как "одно из самых влиятельных из когда-либо созданных убеждений", задержал развитие ирредентистских движений.

В заключение рассмотрения концепции Э. Геллнера подчеркнем, что понимание нации(-государства) как формы осуществления идеи приведения в соответствие политических и культурных границ, за редкими исключениями, в современном мире реализована не была. Она так и осталась идеей, стремлением, тенденцией и не более. За это не раз подвергался и подвергается критике Э. Геллнер. Кроме того, предложенная им схема европоцентрична, и именно развитие событий за пределами Европы продемонстрировало, насколько реальность далека от идеальной конструкции.

К теоретическим постулатам Э. Геллнера во многом близка позиция английского историка-марксиста Эрика Хобсбаума [357]. Его работы носят не столько концептуальный характер, сколько представляют интерпретацию нескольких идей и, прежде всего, идеи инструментализма. Э. Хобсбаум [Ерік Гобсбаум, Eric Hobsbawn] подчеркивает, что он отталкивается от геллнеровского понимания национализма как "принципа сопряженности политических и культурных единиц". Это, в частности, означает с его точки зрения, что политические обязательства граждан некого абстрактного национального государства (Раритании, например, в терминологии Э. Хобсбаума) превосходят все остальные общественные обязательства, а в экстремальных случаях (таких как войны) - вообще все другие обязательства какого-либо рода. Именно это отличает современный национализм от всех других форм национальной или групповой идентификации [357, с. 9].

С точки зрения Э. Хобсбаума нация не является первичной и неизменной социальной общностью. Это явление, характерное исключительно для определенного, исторически недавнего периода.

Это социальная общность, соотносимая с определенным типом современного территориального государства, а именно - "нации-государства". "Более того, вместе с Геллнером, - отмечет Э. Хобсбаум, - я хотел бы подчеркнуть элемент искусственности, изобретательности и социальной инженерии, наличествующий в процессе формирования наций" [357, с. 10]. Неслучайным стало издание под его редакцией сборника под характерным названием "Изобретение традиции" [392]. В предисловии к нему Э. Хобсбаум характеризует нацию и связанные с ней феномены национализма, национального государства, национальных символов, историй и т. д., как относительно недавнее историческое изобретение. Все они основаны на использовании социальной инженерии. Так, израильский и палестинский национализм, с его точки зрения, есть проявления новизны, даже несмотря на древность религиозной традиции, так как концепция территориального государства едва ли существовала в этом регионе сто лет назад. Или, другой пример, современный фламандский язык чрезвычайно сильно отличается от того, на котором матери и бабушки современных фламандцев говорили со своими детьми; короче говоря, только метафорически, но не буквально его можно назвать материнским языком [357, с. 13, 14]. Каждый национальный язык почти всегда представляет собой полуискусственную конструкцию, в отдельных случаях, подобно современному ивриту, виртуально изобретенную.

При этом, подчеркивает Э. Хобсбаум, нас не должен вводить в заблуждение забавный, но понятный парадокс - каждая нация стремится продемонстрировать свою глубочайшую укорененность в отдаленной древности.

Нации формируются в результате взаимодействия таких факторов, как политика, технология, трансформация общества. Как дифицированный национальный язык, например, не может появиться до появления книгопечатания, массовой грамотности и, следовательно, массового образования. Исходя из этого, Э. Хобсбаум утверждает, что нации и связанные с ними явления должны анализироваться, исходя из политических, экономических, административных и других условий и требований.

Многофакторный характер образования наций требует, по мнению Э. Хобсбаума, рассмотрения двух уровней - сверху и снизу. Нация конструируется преимущественно сверху, усилиями правительств, ораторов и активистов националистических (или ненационалистических) движений, но ее не возможно понять без анализа того, что происходит внизу - без анализа представлений, надежд, потребностей, стремлений и интересов простых людей - объектов националистической активности и пропаганды, которые не обязательно национальны и до сих пор менее националистичны. Э. Хобсбаум отмечает, что эти реалии "внизу" - идеи, мнения и чувства на уровне сознания неграмотных масс чрезвычайно сложны для познания, но, по крайней мере, три момента представляются достаточно ясными.

Во-первых, официальные идеологии государств и движений не являются ориентирами для того, что происходит в сознании даже наиболее лояльных граждан и наиболее активных сторонников. Во-вторых, национальная идентификация для большинства людей не только не исключает существование других форм идентичности, но и сочетается с ними, даже находясь в господствующем положении. И, в-третьих, национальная идентификация может существенно меняться и сдвигаться во времени и даже на протяжении относительно непродолжительного периода [357, с. 11]. В любом случае, вне зависимости от социальных параметров группы, первой охваченной "национальным сознанием", народные массы - рабочие, служащие, крестьяне - будут последними, на кого оно окажет воздействие.

Акцентируя внимание на роли социальной инженерии в формировании современных наций, Э. Хобсбаум в то же время подчеркивает, что это не означает возможности конструирования наций буквально из ничего. Более того, с его точки зрения, далеко не все национальности и языки (лингвистические группы) должны иметь независимое будущее, т. е. стать полноценными нациями [357, с. 35, 36].

Есть три критерия, которые позволяют на практике классифицировать народ как нацию.

Во-первых, это связь с государством, существующим или существовавшим достаточно долго в недавнем прошлом. С этой точки зрения не возникает никаких сомнений в существовании английской, французской, (велико-)русской или польской нации-народа.

Во-вторых, это существование долговременной и стабильной группы культурной элиты, владеющей письменным национальным литературным и административным языком. Именно это было основанием итальянского и германского движений за создание национального государства. В обоих случаях национальная идентификация имела сильно выраженный лингвистический характер, хотя национальным языком (литературной нормой) владело ничтожное меньшинство населения.

В-третьих, это реальная способность к экспансии, в данном случае, способности внедрить в сознание населения идею о его коллективном существовании. "Остальные кандидаты на получение национального государства, - заключает Э. Хобсбаум, - однозначно не исключаются из списка претендентов, но они не имеют однозначных шансов в этой борьбе" [357, с. 38].

Особый интерес представляет замечание Э. Хобсбаума относительно научной этики исследований истории наций. Ссылаясь на известную фразу Э. Ренана о том, что "искажение истории представляет собой составную часть существования нации", Э. Хобсбаум еще раз подчеркивает элемент искусственного мифотворчества в процессе становления наций. Исходя из этого, он заявляет, что историк, не имеющий права на искажение прошлого, не может быть националистом. Историки должны "оставлять свои убеждения пред входом в библиотеку или рабочим кабинетом" [357, с. 13].

К числу современных представителей "модернистской" школы относится британский исследователь Джон Броили [Джон Брейлли, John Breuilly], автор фундаментального труда "Национализм и государство" [337]. Он предлагает оригинальное видение национализма как формы политической стратегии, вызванной и направленной на решение одной из важнейших социально-психологической проблемы - утраты чувства общинности в результате непреодолимого раскола между обществом и современным государством. В одной из своих последних работ "Государство и национализм" [336] Дж. Броили постулирует, что национализм не может быть понят вне контекста государства и наоборот. Свои научные принципы он характеризует как "государственно-ориентированные и модернистские" [336, с. 32].

Это означает, что нация не имеет сколько-нибудь значимой домодерной истории, в качестве реальной группы, обладающей идентичностью и самосознанием, способным, в свою очередь, привести к созданию "нации-государства". Нация - это сугубо современное политическое и идеологическое явление, формирующееся в тесной связи с территориальным, суверенным и демократическим государством. Национальные чувства и доктрины могут играть определенную роль в возникновении национальных движений, однако часто они возникают и при отсутствии каких-либо значительных домодерных этнических сантиментов и идеологий. Более того, подобные чувства и доктрины скорее являются продуктом мифотворчества самих национальных движений [336, с. 49].

Дж. Броили считает возможными два варианта соотношения нации и национализма. С одной стороны, модернизация создает нации как самостоятельные группы, а они в свою очередь производят национализм. С другой стороны, модернизация провоцирует формирование национализма или, точнее, оппозиционной интеллигенции, которая производит и использует национализм для создания нации-государства, а оно в свою очередь производит сознание национальности. При этом на первой стадии формирования наций-государств в XIX в. образование государства предшествовало распространению массовой национальной идентичности. В XX в., когда существование наций-государств стало нормой, народная национальная идентичность могла предшествовать формированию нации-государства [336, с. 50].

Наибольший интерес в работах Дж. Броили представляет анализ роли различных социальных слоев и групп в процессе становления наций. В качестве таких групп он выделяет "традиционный" правящий класс (аристократию, религиозную иерархию), средний класс (предприниматели, мелкая буржуазия), рабочий класс, крестьянство, бюрократию и интеллигенцию.

Дж. Броили отмечает, что национализм часто ассоциируется с политическими изменениями в пользу новых элит. Поэтому чаще всего традиционный правящий класс противодействует национализму. Однако это далеко не всегда так. В Польше, Венгрии и Японии аристократия, особенно среднего уровня противостояла существующему государству от имени нации. Кроме того, во всех трех случаях существенную роль сыграло многочисленное бедное дворянство [337, с. 26].

Позиция традиционных религиозных властей во многом схожа с земельной аристократией. Как правило, церковная иерархия враждебна радикальному и секулярному по своей сути национализму. Однако в ряде конкретных случаев, например, ирландском, румынском и греческом, религиозные и националистические лидеры противостояли общему врагу. Более того, часто сами идеи национализма излагались при помощи религиозной терминологии. А большинство населения в итоге относилось к национальности и религии как к чему-то неразделимому [337, с. 28].

В отношении к предпринимателям-капиталистам Дж. Броили отмечает, что понимание их в качестве наиболее заинтересованной в замещении доминирующих традиционных классов социальной группы, и, следовательно, и в национализме разделяется как марксистами, так и немарксистами. Цель этой группы - создание крупных современных конституционных государств, представляющих собой масштабные зоны свободной торговли и наиболее оптимальных для быстрого индустриального развития. Вместе с тем, отмечает Дж. Броили, очевидно, что в венгерском и польском случаях предприниматели не играли существенной роли. А в колониальных обществах буржуазия часто противодействовала национализму из-за боязни, что в будущем такой режим может ограничить свободу предпринимательства. Даже в таких случаях как германский и итальянский, предприниматели занимали достаточно противоречивую позицию и их поддержка объединению была относительно незначительной. В целом, констатирует Дж. Броили, предприниматели поддерживают национализм лишь в тех случаях, когда он отвечает их сиюминутным и конкретным интересам. Чаще всего это защита уже достигнутых позиций в экономике. Предположение, что бизнес-интересы способны повлиять на формирование долгосрочного национального движения, является не более чем мифом [337, с. 30]. В целом представители аристократии, предпринимательских кругов и церковной иерархии могут делегировать лидеров или оказать финансовую поддержку национальному движению, но сами по себе они не способны придать ему массовый характер.

Среди потенциально массовых участников национального движения Дж. Брейлли особо выделяет мелкую буржуазию - слой ремесленников, мелких торговцев, владельцев небольших магазинов, враждебных к развитию новых технологий производства и продаж и стремящихся к сохранению небольших, хорошо контролируемых рынков локального уровня.

Концентрация таких групп в крупных городах, включая столицы, наличие традиционных организационных структур превращало их в одну из главных движущих сил массовых политических движений. Их естественной тенденцией было самовыражение скорее в популистских, чем в классовых понятиях, например в формуле "маленького (простого) человека". Такой тип политической фразеологии мог быть с легкостью ассимилирован национализмом с его естественной идентичностью, сотворенной на стыке "народа" и "нации" [337, с. 34]. Вместе с тем для вовлечения мелкой буржуазии в национальное движение необходима возможность культурной (этнической) артикуляции социальных противоречий. Например, движение бойкота немецких товаров, проводимое чешскими националистами в XIX в., было с энтузиазмом поддержано чешскими ремесленниками и торговцами. В западной Африке рыночные торговцы и ремесленники сыграли ведущую роль в националистическом движении вследствие стремления удалить с рынка таких конкурентов, как европейские и азиатские торговые корпорации.

Значительное внимание Дж. Броили уделяет роли рабочего класса в национальных движениях. Многие историки, особенно придерживающиеся левых взглядов, считают неизбежным несовпадение интересов рабочего класса и ценностей национализма. Однако, по мнению Дж. Броили существует ряд ситуаций, когда рабочие поддерживают национализм, в том числе тогда, когда нация-государство просит их о поддержке, когда рабочие поддерживают одну из сторон в национальном конфликте, когда они поддерживают борьбу за независимость и т. д.

В отношении крестьянства, определяемого как группа населения, получающая основные средства к существованию от обработки земли в семейных хозяйствах, Дж. Броили отмечает, что его родь в политических и, в том числе, националистических движениях была значительна главным образом за пределами Европы. Исключением была Ирландия, а также ряд националистических движений в Центральной и Восточной Европе в конце XIX в. [337, с. 45].

Особое внимание Дж. Броили уделяет роли интеллигенции в национальных движениях, подразделяя ее согласно западной традиции на "профессионалов" - специалистов с университетским образованием, занятых, как правило на государственной службе (чиновники, учителя и т. д.), и "интеллектуалов", т. е. вообще образованных людей.

Хотя на ранних, элитных стадиях развития национализма "профессионалы" были многочисленны, в целом в исторической перспективе они не могли стать его стабильной социальной базой. По определению большинство "профессионалов", особенно занятых на государственной службе, стремится к сохранению status quo ,так как они сумели обрести определенный социальный статус в уже сложившейся системе социальных институтов. "Типичный же националист это интеллектуал, который не смог стать профессионалом" [337, с. 49].

Особую роль среди интеллектуалов он отводит юристам, журналистам и университетским профессорам, т. е. личностям материально относительно независимым от власти и имеющим достаточно свободного времени для общественной деятельности. Однако, подчеркивает Дж. Броили, не следует преувеличивать роль интеллектуалов именно в развитии национализма, они достаточно многочисленны вообще во всех политических движениях. Национализм не может быть рассмотрен как политика интеллектуалов, так как, по Дж. Броили, невозможно рассматривать его в качестве политики какого-либо определенного класса [337, с. 51].

Выводы Дж. Броили представляются вполне обоснованными и убедительными, несмотря на то, что они подвергают сомнению многочисленные стереотипы, характерные, прежде всего для марксистской традиции понимания феноменов нации и национализма. Его точка зрения подтверждается и рядом исторических исследований национальных движений, например, Я. Грицака и Т. Рауна.

К числу типично "модернистских" исследований феномена нации относится и работа чешского историка Мирослава Гроха [Miroslav Hroch] "Социальные предпосылки национального возрождения в Европе" [358]. Хотя сам М. Грох не считает ее теоретической, даже такой придирчивый критик как Э. Геллнер охарактеризовал ее как "феноменологию нации", а Э. Хобсбаум - как "великолепную" и "прокладывающую путь". Для нас особую ценность представляет то, что работа М. Гроха написана преимущественно на материале Центрально-Восточной Европы, при этом в контексте сравнительного анализа неоднократно встречаются оценки национального возрождения белорусов. Добавим к этому, что и другие авторы прибегают к типологии М. Гроха для характеристики процесса формирования белорусской нации [53, с. 71].

М. Грох характеризует свою работу не как подлинную теорию, а скорее, как классификацию и оценку опыта национального строительства, рассмотренную в широком национальном и культурном контексте. Он считает неправомерным сводить этот процесс единственно к распространению идей национализма, так как он может происходить только при определенных, специфических социальных условиях. Формирование нации никогда не бывает только проектом амбициозных, склонных к нарцисизму интеллектуалов.

"Изобретение" ими национальной общности возможно лишь в том случае, когда существуют необходимые объективные предпосылки. Вместе с тем самостоятельные "открытия" наций могут происходить в различных странах независимо друг от друга, при достаточно различных обстоятельствах и в различные эпохи. Предметом сравнительного исследования, считает М. Грох, должно быть изучение подобия тех базовых причин, которые побуждают людей принимать новую национальную идентичность.

Нация, по М. Гроху, это большая социальная группа, объединенная совокупностью объективных отношений определенного типа - экономических, политических, лингвистических, культурных, религиозных, географических, исторических, а также - их субъективным отражением в коллективном сознании [359, с. 79]. Многие из этих отношений взаимозаменяемы, за исключением трех: во-первых, коллективной памяти об определенном историческом прошлом, общей судьбе всей группы, или ее части, "ядра"; во-вторых, наличия такой плотности лингвистических и культурных связей, которая позволяет поддерживать более высокий уровень социальной коммуникации внутри группы, чем за ее пределами (чисто Дойчевский аргумент - примечание наше. - П. Г.); и в-третьих, идеи равенства всех членов группы, вытекающего из понимания ее как гражданского общества. Процесс построения нации, основанный на этих трех центральных идеях, необратим. Он может быть прерван, но только на некоторый период времени [359, с. 79].

Специфика процесса формирования наций в Европе, по М. Гроху, во многом обусловлена конкретной ситуацией в эпоху перехода к капиталистической экономике и гражданскому обществу, в свою очередь вытекающей из особенностей исторического развития, по крайней мере с эпохи средних веков. В результате сложились две контрастные стартовые ситуации. Первая типична главным образом для Западной Европы (Англии, Франции, Португалии, Испании, Нидерландов, а также Польши), где государство на ранней ступени модернизации, абсолютистское или сословно-представительское, формировалось на основе доминирования одной отдельной этнической группы. В большинстве этих случаев позднефеодальный режим трансформировался посредством реформ или революции в гражданское общество одновременно с построением национального государства.

Ситуация в большинстве стран Центрально-Восточной Европы была принципиально иной. Здесь этнически чуждый правящий класс доминировал над группой, занимающей более-менее компактную территорию, но не имевшей "своей" элиты, политической единицы, продолжительной письменной традиции. Такое положение было типично не только для эстонцев, украинцев, словенцев, сербов, но и для большого количества общностей в Западной и Юго-Западной Европе. Существует также еще один важный вариант "перехода", при котором этнические сообщества имели собственный правящий класс и письменную традицию, но не имели общего государства, как, например, немцы, итальянцы и поляки.

Отправным пунктом формирования наций второго типа является появление ограниченного числа представителей недоминантной этнической группы, в среде которых начинают обсуждаться проблемы собственной этничности и потенциальной возможности формирования на ее основе нации. Рано или поздно им приходится сталкиваться с препятствиями на пути к будущей нации, которые они пытаются преодолеть за счет распространения представлений о значении и преимуществах сознания принадлежности к нации. Эту организованную активность М. Грох предлагает называть национальным движением.

При этом он подчеркивает, что было бы ошибочным называть его националистическим. Национализм это мировоззрение, которое придает абсолютный приоритет ценностям собственной нации по сравнению со всеми другими ценностями и интересами. "Едва ли можно считать националистами, - считает он, - норвежского поэта Вергеланда, пытавшегося создать язык для своей страны, польского писателя Мицкевича, мечтавшего об освобождении своей родины, или, даже чешского ученого Масарика, который сформулировал и реализовал программу национальной независимости, после того как потратил свою жизнь на борьбу против чешских националистов" [359, с. 81]. Национализм действительно позже становится значительной политической силой в этом регионе, в такой же форме, как и в западных национальных государствах, как государственная политика, сопряженная с некоторыми иррациональными моментами.

Программа классического национального движения имеет совсем другую направленность. Его цель выражается в трех группах типовых требований, соотносимых с основными проблемами национального бытия.

Это, во-первых, развитие национальной культуры, основанной на местном языке и его беспрепятственное использование в образовании, административной и экономической жизни.

Во-вторых, это достижение гражданских свобод и политического самоуправления, первоначально в форме автономии и, в конечном итоге, полной независимости (обычно открыто выражаемой достаточно поздно).

И, в-третьих, в создании полной социальной структуры, включая высокообразованную элиту, чиновников, предпринимателей, а также, если потребуется, свободных крестьян и организованных рабочих. Относительная приоритетность одного из этих лозунгов может варьировать в каждом отдельном случае. Но путь любого национального движения не может считаться завершенным до тех пор, пока все эти требования полностью не удовлетворены [359, с. 81].

Между начальным этапом и успешным завершением любого национального движения, по мнению М. Гроха, можно выделить три структурные фазы. Именно этот момент его концепции наиболее часто упоминается или используется в работах других исследователей, благодаря чему "фазы Гроха" стали почти что хрестоматийными. Критерием их выделения стали характер активности лидеров национального движения и степень распространения национального самосознания в масштабах этнической группы в целом.

Фаза "А" - начальный период, во время которого деятельность активистов направлена преимущественно на научное исследование и популяризацию осознания лингвистических, культурных, социальных и, иногда, исторических особенностей недоминантной группы. Вся эта активность обычно редко сопровождается какими-либо требованиями изменения положения вещей, носящими национальный характер. Более того, часть активистов вообще не уверена в перспективе превращения группы в нацию.

Фаза "Б" - период появления нового круга активистов национального движения, пытающихся мобилизовать как можно большее количество сторонников национального проекта. Они используют патриотическую агитацию для "пробуждения" национального сознания. При этом в рамках фазы "Б" выделяются две субфазы: субфаза "Б-1", когда деятельность активистов не имеет значительного успеха, и субфаза "Б-2", когда они обнаруживают все более восприимчивую аудиторию.

Фаза "В" - период, когда большая часть населения приходит к осознанию своей национальной идентичности, вследствие чего возникает массовое движение. Именно во время этой финальной фазы возникает полная социальная структура, что в свою очередь обусловливает дифференциацию движения на консервативно-клерикальное, либеральное и демократическое направления, со своими собственными программами [359, с. 81].

На основе корреляции фаз национального движения и конкретной политической ситуации М. Грох предлагает еще более детальную типологию национальных движений.

Тип 1 - вариант, когда национальная агитация (фаза "Б") начинается в условиях абсолютистского режима и добивается массовой поддержки в тот момент, когда рабочее движение уже способно заявить о себе самостоятельно. К этому типу М. Грох относит чешское, венгерское и норвежское движения, которые вступили в фазу "Б" примерно около 1800 г., а фазы "В" норвежцы достигли к 1814 г., чехи и венгры - к 1848 г.

Тип 2 - вариант, когда национальная агитация также начинается при старом абсолютистском режиме, а фаза "В" достигается значительно позже - во время конституционной революции. Такое развитие событий характерно для хорватов, словенцев, литовцев, латышей, словаков и украинцев. Отставание было обусловлено либо экономическими причинами, либо насильственной ассимиляцией. Так, хорваты достигали фазы "Б" примерно к 1830 г., а фазы "В" - 1880 г. Принудительная мадьяризация словаков после 1867 г., равно как и русификация украинцев, затормозила переход их движений на стадию "В".

Тип 3 - вариант, когда национальное движение добивается массовой поддержки в условиях старого абсолютистского режима. Такой вариант обычно приводит к вооруженному восстанию, как, например, у сербов, греков и болгар.

Тип 4 - вариант, когда начальный этап национальной агитации приходится на период конституционного строя и достаточно развитых капиталистических отношений. Национальное движение может достигнуть фазы "В" достаточно рано, как, например, во Фландрии, Стране басков или Каталонии, или после достаточно длительной фазы "Б", или же вообще так ее и не достигнуть - как, например, в Уэльсе, Шотландии и Бретани [359, с. 82-83].

Столь значительные различия в темпах и конечной успешности национальных движений приводят М. Гроха к постановке едва ли не самого важного вопроса его исследования - почему одни движения более успешны, другие - менее, третьи - вообще не имеют успеха.

Ответ должен начинаться с анализа начальной стадии национальных движений. При этом различия здесь куда глубже простого разделения на "государственные" и "безгосударственные" этносы. В рамках последнего, "безгосударственного" типа он выделяет, по крайней мере, еще четыре варианта.

Вариант 1 - наличие определенных реликтовых форм политической автономии как основания национального сопротивления, как, например, у венгров, хорватов, финнов и норвежцев в XVIII в.

Вариант 2 - когда "память" о прежней независимости или государстве может играть значительную стимулирующую роль в развитии национального сознания, как в случаях с чешскими землями, Литвой, Болгарией, Каталонией.

Вариант 3 - наличие более или менее сохранившейся традиции средневековой письменности, как, например, у финнов.

Вариант 4, характерный для словенцев, словаков, эстонцев, когда не было ни государственной, ни письменной традиции [359, с. 84-85].

Так как и такая форма анализа не позволяет дать исчерпывающий ответ на поставленный вопрос, например, о столь разительных отличиях между эстонским и словацким движениями, М. Грох выдвигает серию новых вопросов.

В частности, почему чисто научный интерес в изучении какого-либо региона провоцирует эмоциональную реакцию? Или, каким образом региональный патриотизм превращается в идентификацию с этнической группой как с потенциальной нацией? В этом контексте он пытается протестировать национальные движения с позиций геллнеровско-дойчевских постулатов о сопряженности национальных движений с развитием социальной мобильности и средств массовой коммуникации. По мнению М. Гроха такая линия позволяет выделить два противоположных варианта.

Один из них - регион Полесья с минимальной социальной мобильностью, слабыми связями с рынком и низким уровнем грамотности, и как результат с такой формой самосознания как "тутэйшыя".

Аналогичная ситуация была характерна для Восточной Литвы, Западной Пруссии, Нижне-Лужицкой области и целого ряда балканских регионов [359, с. 86]. Однако, с другой стороны, есть полностью противоположные случаи Уэльса, Бельгии или Бретани, с высоким уровнем мобильности и развитой коммуникацией, но исключительно низкой отзывчивостью к национальной агитации.

Исходя из этого М. Грох полагает, что помимо факторов мобильности и коммуникации определяющее значение имеет еще один - наличие национально соотносимого социального конфликта интересов, социального напряжения, которое было возможно облечь в культурную или лингвистическую форму.

С этой точки зрения типичным для XIX в. был конфликт между выходцами из среды недоминантной группы с университетским образованием, с одной стороны, и закрытым наподобие касты слоем элиты, сохранявшей наследственный контроль над важнейшими позициями в обществе и государстве, с другой. Сюда же относятся и столкновения между крестьянами подчиненной группы и землевладельцами доминирующей. Однако и такой подход не дает окончательного ответа на поставленный вопрос, так как не до конца понятно, почему национальная артикуляция социальных конфликтов в одних регионах Европы происходила успешнее, чем в других.

С точки зрения М. Гроха, в данном случае влияние оказывал фактор развитости политической культуры и инфраструктуры. Национальное движение оказывалось успешнее там, где оно было возможной формой политической активности, как, например, в Эстонии. В то же время в современных Уэльсе, Шотландии, Фландрии существует множество альтернатив национальному движению, а потому ему так не просто завоевать массовую поддержку.

В конечном итоге, по мнению М. Гроха, успех национального движения зависит, по меньшей мере, от четырех факторов. Во-первых, от наличия кризиса легитимности, связанного с социальными, моральными и культурными проблемами; во-вторых, от наличия принципиальной возможности вертикальной социальной мобильности, как минимум для некоторого числа представителей недоминантной группы; в-третьих, от наличия относительно высокого уровня социальной коммуникации, включая письменность, образование и рыночные отношения; и в-четвертых, от наличия потенциально национально-выразимого конфликта социальных интересов [359, с. 87, 88].

М. Грох, как видно, сумел обойти такие крайности "модернистского" подхода, как чрезмерное акцентирование значения инструментализма. Ему, пожалуй, как никому другому удалось максимально учесть различные факторы, определяющие особенности национальных процессов. Вместе с тем далеко не со всеми его выводами можно однозначно согласиться, что будет продемонстрировано в дальнейшем.

К "модернистскому" направлению близка теоретическая концепция американского политолога Бенедикта Андерсона [Benedict Anderson], автора одного из самых известных и самых цитируемых исследований по теории нации "Воображаемые сообщества. Размышления о происхождении и распространении национализма" [326]. Хотя многие специалисты считают его представителем постмодернизма, на наш взгляд оснований для этого явно недостаточно.

Отправной точкой анализа Б. Андерсона является утверждение о том, что национализм, национальность, нацио-нальное (именно в таком написании предлагает это слово Б. Андерсон) относятся к числу культурных артефактов особого типа. Возникнув в конце XVIII в. в результате спонтанного взаимодействия различных исторических сил, они стали образцом, моделью, пригодной для трансплантации, в различной степени осознанной, в самые разнообразные социальные среды. Эти артефакты получили также способность сочетаться и быть сочетаемыми с широким кругом разнообразных политических и идеологических феноменов.

Наибольшую известность Б. Андерсону принесло, на первый взгляд парадоксальное, вынесенное в заголовок его монографии определение нации как воображаемой политической общности. Он подчеркивает, что это определение выдержано "в антропологическом духе" и означает, что нация - это воображаемое, одновременно естественно лимитированное и суверенное сообщество [326, с. 6].

Во-первых, нации есть воображаемые сообщества, так как члены даже самых малочисленных наций никогда не могут быть знакомы со всеми своими "соплеменниками", встречались с ними лично или хотя бы слышали о них. Но в сознании каждого из них живет воображаемый образ их общности. Действительно, все человеческие сообщества, превышающие своим размером деревню, с ее повседневными личностными контактами, являются воображаемыми.

Во-вторых, нация есть воображаемое лимитированное сообщество, так как даже крупнейшие из них имеют некоторые определенные границы, за пределами которых существуют другие нации. Ни одна из наций не воображает себя в качестве всего человечества. Даже наиболее одержимые мессианизмом не мечтают об этом, как, например, христиане о полностью христианской планете.

В-третьих, нация есть воображаемое суверенное сообщество, так как ее идея была рождена в эпоху Просвещения и революций, разрушавших легитимность божественно-организованных иерархических династических королевств. Зрелость идей национальности наступила в тот момент, когда была подорвана уверенность в способности религии быть основанием политической системы. Такой основой становилась национальность. Нации мечтали о свободном существовании, и стандартной эмблемой такой свободы стало суверенное государство.

В-четвертых, нация есть воображаемое как сообщество, так как безотносительно к реальному неравенству и наличию эксплуатации, которые присутствуют в каждой из них, она всегда воображается как самое настоящее братство. В конечном итоге именно это братство и делает возникновение нации возможным. И это именно то, во имя чего столько миллионов людей погибло за последние два столетия. Эти смерти, подчеркивает Б. Андерсон, ставят нас перед лицом центральной проблемы национализма: каким образом эти воображения приводят к столь колоссальным жертвам [326, с. 7].

С точки зрения Б. Андерсона все это объяснимо абсорбцией национализмом некоторых функций религии. Это не означает простой ее подмены. Но именно нация в современном мире, как вневременная межпоколенная общность, представляет символическую возможность бессмертия для индивидуума.

Особую роль в процессе формирования наций сыграл так называемый "печатный капитализм" - феномен, анализ которого занимает одно из центральных мест в концепции Б. Андерсона. Именно он позволил быстро возрастающему количеству людей осмыслить себя и других принципиально новым способом. Именно книгопечатание, или, точнее, "печать-как-товар", стало ключевым моментом в создании сообществ нового типа, "горизонтально-секулярных и вневременных" [326, с. 36, 37].

Б. Андерсон подчеркивает, что книгоиздательство было одной из ранних форм капиталистического предпринимательства. И, будучи таковым, неизбежно должно было заниматься поиском все новых и новых рынков сбыта продукции. Первоначально таким рынком была образованная Европа - широкий, но в то же время немногочисленный слой латиноговорящих читателей.

Сама логика существования капитализма обусловила то, что когда этот рынок был исчерпан, единственным путем развития стало использование потенциальных массовых рынков - народных масс, говорящих на диалектах. Существовало три фактора, которые усиливали этот процесс. Во-первых, это изменение самого характера латыни, которая благодаря усилиям гуманистов стала разговорной, пригодной для повседневной жизни, а не только для сакральных целей. Во-вторых, воздействие Реформации. Б. Андерсон отмечает, что Мартин Лютер, чьи тезисы в течении 15 дней стали известны во всей Германии, стал, по существу, первым автором бестселлера, или, другими словами, первым автором, который смог продавать свои книги, как свои собственные [326, с. 39]. И, в-третьих, это медленное распространение нескольких отдельных разговорных языков как инструментов административной централизации в нескольких укорененных абсолютистских монархиях (Англии, Франции и Испании).

Б. Андерсон подчеркивает, что формирование наций - новых воображаемых сообществ, становилось возможным как результат взаимодействия между системой производственных отношений (капитализмом), технологией коммуникации (печать) и фатальностью лингвистического разнообразия человечества. Этот последний элемент представляется наиболее существенным [326, с. 5].

Отдельный язык может утрачивать свои функции и исчезнуть, однако не существовало и не существует возможности языковой унификации всего человечества. В "допечатной" Европе, как и повсюду, разнообразие разговорных языков было чрезвычайно большим - настолько большим, что печатный капитализм пытался использовать каждый из них в качестве потенциального рынка. Однако существовали различные диалекты, пригодные для собирания, с некоторыми ограничениями, в ограниченное количество печатных языков. И именно печатный капитализм, в пределах налагаемых грамматикой и синтаксисом, создает механически воспроизводимые печатные языки, пригодные для распространения через рынок.

Печатные языки закладывают основания формирования национального самосознания посредством трех различных способов. Во-первых, они создавали унифицированное поле обмена информацией на уровне "ниже" латыни и "выше" разговорного диалекта. В результате носители огромного количества разнообразных французских, английских и испанских диалектов, которые с трудом понимали и, даже, вообще не понимали друг друга, получили возможность общаться при помощи бумаги и печати. В процессе этого они постепенно осознают наличие сотен тысяч и даже миллионов людей, использующих один и тот же язык - коммуникативное поле, и то, что он принадлежит только этим сотням тысяч и миллионам. Они становятся "товарищами по чтению", связанными между собой печатью, и формируют особую секулярную видимую невидимость - эмбрион национально воображенного сообщества.

Во-вторых, печатный капитализм придает новый порог фиксированности языка, помогающий построить имидж древности, столь значимый для субъективной идеи нации.

И, в-третьих, печатный капитализм создает "язык-власти", отличный от прежней формы административного языка. Некоторые диалекты неизбежно оказывались ближе к печатному языку и определяли его окончательную форму. В то же время их менее удачливые сородичи утратили свое социальное положение, прежде всего потому, что они не имели успеха (или только были менее удачливы) в создании своей собственной печатной формы. Так "северо-западный немецкий" превратился в "плятт-дойч", потому что он был податлив ассимиляции "печатно-немецким", в то же время разговорный чешский в Богемии - нет [326, с. 45].

Таковы основные постулаты оригинальной концепции Б. Андерсона. Необходимо подчеркнуть, что, будучи специалистом в области Юго-Восточной Азии, он уделил большое внимание формированию наций в этом регионе, в том числе воздействию колониальной администрации на этот процесс. Б. Андерсон подчеркивает, что официальный национализм в колонизированных обществах Азии и Африки был смоделирован колониальными державами. Хотя их политика была типично антинационалистичной, в самой "грамматике" колониальной идеологии явно прослеживается родственная связь с национализмом. Эта грамматика опиралась на три института власти: переписи, карты и музеи, которые вместе взятые сформировали способ "воображения" колониальными державами своих владений - природы человеческих существ, которыми они правили, географии территории их обитания, основания их происхождения [326, с. 164].

В частности Б. Андерсон приводит пример роли переписи 1911 г. в формировании "малайской" идентичности, подчеркивая, что на момент ее проведения только незначительная часть населения осознавала себя малайцами [326, с. 165]. Что касается карт, Б. Андерсон ссылается на таиландского историка Тонгчаи Виничакул, охарактеризовавшего их как "научную абстракцию реальности с точки зрения теорий коммуникации" [326, с. 171]. Он подчеркивает, что "в истории соотношение карты и реальности полностью противоположно. Иными словами, карта была моделью для, а не моделью того, что она должна была представлять" [326, с. 175]. Также как в отношении карт, продолжает Б. Андерсон, "и музеи и "музеемизированные представления" глубоко политизированы" [326, с. 178]. Музейные ценности, а также археологические и архитектурные памятники становятся символами воображаемых сообществ, их эмблемой (например, как храмовый комплекс Ангкор в Кампучии).

Все три института власти - переписи, карты и музеи, взаимно переплетены и часто дополняют друг друга (например, карта исторических памятников) и играют большую роль в формировании национальной идентичности.

Как видно, Б. Андерсон разделяет базовые постулаты "модернизма", признавая то, что нации - продукт капиталистической модернизации. Вместе с тем, увязывая их формирование с феноменом печатного капитализма, он позволяет проследить этот процесс не с XIX в., а со значительно более раннего периода, и, таким образом действительно отходит от традиций "модернистского" подхода. Особый интерес для изучения этнической истории Центрально-Восточной Европы и Беларуси представляет положение Б. Андерсона о том, что национальный образ народа не обязательно формируется национальными лидерами, а силами, которые непосредственно не заинтересованы в появлении новой нации.

Если "модернизм" как направление обнаруживает некоторое внутреннее единство, то концептуально противостоящие ему течения чрезвычайно многолики. Давать характеристику всем им едва ли представляется возможным. Поэтому мы остановимся на тех, которые могут быть наиболее продуктивно использованы для решения поставленной в данном исследовании темы.

Пожалуй, наиболее контрастным по отношению к "модернистскому" направлению выглядит так называемый "примордиализм".

Подобрать адекватный эквивалент этому термину в русском языке весьма сложно, поэтому, как правило, его не переводят. Наиболее близким, отражающим его содержание, был бы термин традиционализм. Но последний излишне многозначен. Значение "примордиализма" скорее можно понять из контекста научных публикаций.

Общепризнанным создателем этой концепции считается лидер американской постмодернистской антропологии Клиффорд Гирц [Clifford Geertz]. Тексты его, в том числе и наиболее цитируемая в сфере теории нации статья "Примордиальные узы", чрезвычайно сложны для восприятия, впрочем, в полном соответствии с постмодернистской доктриной.

Позволю себе небольшую цитату, не нуждающуюся в дополнительных комментариях. "Лишенная смысла аура концептуальной двойственности, окружающая термины "нация", "национальность" и "национализм", была пространно обсуждена и обстоятельно оплакана едва ли не в каждой работе, посвященной энергичному анализу соотношения общинной и политической принадлежности. Но поскольку предпочитаемое лекарство должно было принять форму такого теоретического эклектицизма, который, пытаясь воздать должное многогранной природе изучаемых проблем, имел склонность путать политические, психологические, культурные и демографические факторы, реальное ограничение этой двойственности не зашло очень далеко" [349, с. 108].

Таким образом К. Гирц характеризовал состояние дел в теории национализма в начале 1960-х гг. Вместе с тем за очевидной переусложненностью стиля скрываются чрезвычайно содержательные идеи. Под примордиальными узами К. Гирц понимает совокупность до- и внесобственно национальных отношений, которые на самом деле определяют характер формирующейся нации.

Это то, "что происходит от данности, или, более точно, поскольку культура неизбежно вовлечена в такие вопросы предписанной данности социального существования: непосредственного общения и кровных связей главным образом, но, кроме них на данности, которая обусловлена самим рождением в конкретном религиозном сообществе, говорящем на отдельном языке, или, хотя бы, диалекте языка и имеющего особые формы социальной жизни. Эти сходства по крови, речи, традиции и так далее, как замечено, имеют сложно выражаемую и временами непреодолимую, принудительную силу как по отношению к людям, так и по отношению к самим себе" [349, с. 109].

По мнению К. Гирца, эти отношения вступают в острейшее противоречие с заимствованной (в подавляющем большинстве случаев) идеей национального государства. С одной стороны, не только лидеры, но и более широкие слои населения понимают, что приобрести сколько-нибудь значимое положение в современном мире возможно лишь в результате построения современного, индустриального, динамичного и демократического государства, основанного на национальном единстве. Но, с другой стороны, все эти преобразования неизбежно означают ломку "примордиальных" отношений, а, следовательно, и утрату связанной с этими отношениями идентичности и, что самое главное, социального статуса.

К. Гирц подробно анализирует значение таких "примордиальных" факторов, как квази-родственные связи (т. е. по существу социальных, но выраженных в форме родственных), расовой принадлежности, "лингвизма" (т. е. соотношения социальной и лингвистической структуры), регионализма, религиозной принадлежности, социокультурной иерархии. Последний фактор представляет особый интерес.

К. Гирц формулирует его в понятиях обычаев. "Различия в обычаях формируют основу для определенной степени отсутствия национального единства почти всюду, имеют особое значение в тех случаях, когда интеллектуально и (или), скорее артистически развитая группа рассматривает себя в качестве носителя "цивилизации" по отношению к, в массе своей варварскому, населению, которому рекомендуется брать с этой группы пример" [349, с. 113].

Хотя рассуждения К. Гирца строятся на примерах модернизации стран "третьего мира" в середине XX в., они могут быть интерпретированы и на более широком материале, включая этническую историю периферийных областей Европы (Балканы, Центрально-Восточная Европа и т. д.).

Не менее чем "примордиализм", оппозиционен по отношению к "модернизму" так называемый "перенниализм" (буквально - протяженный, длительный).

С точки зрения его сторонников, нации и национализм не только не являются изобретением Нового времени, но существовали задолго до него. Поэтому можно говорить об античных и средневековых нациях. Так, Джон Армстронг, автор фундаментального труда "Нации до национализма" [329], считает, что не только истоки многих современных наций можно проследить, начиная с глубокой древности (речь идет о евреях, армянах, греках, персах и т. д.), но и сам термин нация может быть применен к большому количеству форм коллективной идентичности, обнаруживаемых на протяжении письменного периода истории человечества.

Пожалуй, наиболее значимая фигура этого направления - английский историк религии Адриан Хастингс [Гастингс, Adrian Hastings]. Центральное место в его исследованиях занимает изучение влияния так называемого "национализма Ветхого Завета" на формирование национальной идентичности европейских народов, в первую очередь, англичан. Что касается Библейского национализма, то в самом деле содержание этой книги может быть интерпретировано как этноцентричное описание истории еврейского народа, в которой он выступает как консолидированная общность с устойчивой идентичностью.

А. Хастингса впрочем больше интересует не сам этот феномен, а то, что мир, как сообщество наций изначально "воображен" сквозь призму Библии как базовой книги, учебника европейской цивилизации [355, с. 3]. Библия, утверждает он, предоставила, по крайней мере, христианскому миру оригинальную модель нации. А. Хастингс противопоставляет нацию этничности т. е. базовому конструктивному элементу донациональных обществ, группе людей, имеющих общую идентичность и разговорный язык.

Нация же отличается более высоким уровнем самосознания, идентифицируется с письменным языком, обладает или предъявляет претензии на политическую автономию, т. е. контроль над определенной территорией, сопоставимой с библейским Израилем. Без библейской модели нации, ее христианской интерпретации национализм едва ли имел бы шансы на существование.

По мнению А. Хастингса идеальная библейская модель впервые была воплощена в наиболее полном смысле в формировании английской нации и национального государства. Этот процесс можно проследить не с эпохи капиталистической модернизации, и, даже не с эпохи Возрождения, а, по меньшей мере, с X века, то есть с донорманнского периода.

С тем, что английская нация является прототипом, моделью национального развития для всего остального мира, с А. Хастингсом солидаризуется американская исследовательница Лиа Гринфелд [Liah Greenfeld]. Некоторые историографы, например Э. Смит, склонны связывать ее концепции с "перенниализмом", однако на мой взгляд это не совсем точно. Возьму на себя смелость именовать представляемое ею направление "аксиологией национализма". Действительно, именно привнесением оценочного момента, подразделением различных форм национализма на "хорошие", "не совсем хорошие" и "плохие" она в первую очередь обязана своей известностью.

Ее наиболее известная работа - "Национализм: пять дорог к модерности" [353], вне всякого сомнения перекликается с идеями американского ученого середины XX в. Ханса Кона, который одним из первых противопоставил западный и восточный типы национализма.

Национализм по X. Кону это состояние ума, это идея, не только наполняющая сознание новыми мыслями и сантиментами, но и побуждающая к организованным политическим действиям. И идея, и сама форма национализма была развита задолго до современности - во времена древних римлян и греков и была заново открыта в эпоху Ренессанса и Реформации. Ретеологизация Европы в ходе контрреформации не позволила идее греко-романского патриотизма внедриться в массовое сознание, но (это положение X. Кона чрезвычайно интересно) Реформация и, особенно, кальвинизм "возродили национализм Старого Завета" [363, с. 19]. В Англии, в результате благоприятных условий, представление об англичанах как об избранном народе сформировалось и утвердилось на массовом уровне во время революции середины XVII в.

Не менее интересно замечание о том, что "каждый новый национализм получает первоначальный импульс развития от некого более развитого национализма" [363, с. 339].

При этом западный национализм формировался в результате усилий построить нацию в условиях политических реалий и борьбы без каких-либо существенных сантиментов относительно прошлого. В то же время в Центральной и Восточной Европе национализм созидался, главным образом, из мифов о прошлом и мечтаний о будущем.

Западный национализм по своему происхождению был связан с идеями индивидуальной свободы и рационального космополитизма. На Востоке национализм развивался в другом направлении. Зависимый по факту своего происхождения и противопоставляющий себя импульсам извне, он не был укоренен в политических и социальных реалиях. Основанный на этих фактах комплекс неполноценности часто компенсировался сверхакцентацией и сверхсамоуверенностью.

Рожденный в Германии, России и Индии национализм представлялся его создателям как нечто бесконечно более глубокое, чем национализм на Западе. Его типичными чертами стали размышления о "душе" и "миссии" нации и бесконечные дискуссии об отношении к Западу [363, с. 330].

Национализм на Западе был основан на социальных и политических фактах, на Востоке - в Германии, например, напротив, на "естественных" фактах существования сообщества, основанного не на собственном желании его членов или взаимных обязательствах, а на основе традиционных родственных и статусных связей. Вместо правовой и рациональной концепции гражданства как основы нации была использована бесконечно неопределенная концепция "народа", изначально открытая немецкими гуманистами и, позже разработанная Гердером и немецкими романтиками [363, с. 331].

В своих более поздних работах X. Кон предложил подразделять национализм западного типа на "индивидуалистский" - англо-саксонский и "коллективистский" - французский [388, с. 182].

В своих принципиальных оценках Л. Гринфелд мало чем отличается от X. Кона. Она четко подразделяет национализм на "хороший индивидуалистский гражданский" (в англосаксонских странах), "не очень хороший коллективистский, но гражданский" (французский) и "плохой этнический" (германский, российский, центральноевропейский).

В отличие от X. Кона Л. Гринфелд глубоко анализирует конкретные пути формирования того или иного типа национализма, чем и интересна ее работа.

Принципиальное значение имеет ее положение о том, что для каждого "члена нации" его общность представляется как социально однородное явление, нивелирующее в сознании реально существующую статусно-классовую иерархию. Это представление, по Л. Гринфелд, единственное, что объединяет различные формы национализма. Под национализмом она предлагает понимать "источник индивидуальной идентичности, сфокусированной на "народе", понимаемом в качестве носителя суверенитета, объекта подданства и основы коллективной солидарности" [353, с. 7].

Л. Гринфелд предлагает относить национализм к числу новообразований, чья природа и возможности развития определяются не характером составных частей, а неким организующим принципом, превращающим набор элементов в единое целое [353, с. 8].

Оригинальная идея нации, согласно Л. Гринфелд, возникла в XVI в. в Англии, которая стала первой нацией в мире и оставалась таковой на протяжении последующих двух столетий (с единственным возможным исключением - Голландией).

Ранее термин "нация" обозначал лишь элиту общества [353, с. 14]. Но образовавшаяся за счет восходящей социальной мобильности в эпоху Тюдоров новая английская аристократия постаралась превратить имидж такой мобильности из аномальной в нормальную. Это было сделано за счет распространения термина "нация" на весь английский народ, включая плебейские слои, из которых вышла значительная часть новой аристократии. В результате этой редефиниции каждый член социума был поднят до уровня элиты и, в принципе, становился равным каждому другому члену социума, а также свободным, имеющим прирожденное право самоуправления, т. е. суверенитета. Отсюда и народ в целом или нация коллективно определялись как суверенные. При этом суверенитет нации происходил непосредственно от суммы суверенитетов членов национального сообщества. Сформировавшийся здесь индивидуалистский гражданский национализм был унаследован американскими колониями и позже стал характерной чертой Соединенных Штатов.

Данный тип национализма хотя и был первым, представляет собой наиболее редкий его тип. Значительно чаще нация определяется не как сложносоставное целое, а как коллективный индивидуум, наделенный собственной волей и интересами, превосходящими по своему значению волю и интересы отдельных личностей - членов нации.

Такой вариант, по Л. Гринфелд, может быть назван коллективистским. Он имеет тенденцию к авторитаризму как результат фундаментального неравенства между узкой группой самоназначенных интерпретаторов воли нации и масс, которым лишь позволено воспринимать сформулированные элитой интерпретации. Коллективистский национализм во многом схож с популистской демократией и социализмом и представляет собой материал для идеологической базы современных тираний.

Впрочем, коллективистский национализм может быть гражданским, как, например во Франции. Это внутренне противоречивая форма, о чем свидетельствует история этой страны. Л. Гринфелд подчеркивает, что французский национализм был основан на антианглийских чувствах, а потому изначально может быть определен как антизападный.

Чистый же тип антизападного (и следовательно восточного) национализма был впервые создан в России и почти одновременно в Германии.

Позже он стал наиболее типичной формой национализма во всей Восточной Европе (с возможным исключением Чехии), а также и для части Западной Европы. Этот третий тип национализма сочетает коллективистское определение нации с этническими критериями национальности. "Этнический национализм, - подчеркивает Л. Гринфелд, - рассматривает национальность как генетически детерминированное, врожденное качество, абсолютно независимое от личной воли человека" [353, с. 15]. Свобода личности при таком типе национализма последовательно отвергается, или, скорее, переформулируется как иная форма свободы, как "осознанная необходимость". В свою очередь все это отрицает возможность личности быть рациональным существом и самостоятельным социальным актором. Индивидуальность в данном случае попросту приравнивается к человеческому и в самоотречении, погружении и растворении в коллективности.

Вслед за X. Коном Л. Гринфелд считает, что различия между коллективистским и индивидуалистским национализмом объясняются различиями в социальной структуре обществ. Восточный национализм не мог опираться на массовый средний класс. Он был адаптирован к интересам узкой группы традиционной элиты, стремящейся сохранить свой статус (например, русская аристократия). С момента своего распространения в XVIII в. национализм уже не был оригинально изобретенной идеей, а, скорее, заимствованием уже существующей концепции. Доминирование Англии в это время и доминирование Запада в целом превратили национальность в канон. Формирование национальной идентичности было преимущественно международным процессом, так как в каждом конкретном случае начальный толчок исходил из-за пределов формирующейся нации.

Вместе с тем каждый национализм представляет собой и автономное развитие. Принятие национальной идентичности в любом случае должно отвечать интересам групп, которые импортируют ее. Этому должен предшествовать кризис идентичности, а именно - разочарование в идентичности, которая была свойственна этой группе прежде. Оно может быть вызвано множеством причин, в том числе результатом восходящей или нисходящей мобильности группы в целом, изменением социальных ролей, не отвечающим ожиданиям отдельных личностей и т. д.

Каждое общество, импортирующее чужую идею, неизбежно фокусируется на источнике заимствования - объекте имитации по определению. Так как модель, как правило, воспринимается имитатором как нечто превосходное, реакция на нее неизбежно принимает форму рессентимента - гнетущего сознания тщетности попыток повысить чей-либо статус в жизни и в обществе. Рессентимент (термин, введенный Фридрихом Ницше и разработанный Максом Шелером) может быть также охарактеризован как результат подавления чувств экзистенциальной зависти и невозможности их удовлетворить [353, с. 16].

Аксиологизация национализма в работах Л. Гринфелд, равно как и X. Кона, выглядит достаточно парадоксальной, она была подвергнута основательной критике и, видимо, не заслуживает дополнительных комментариев [339, с. 50-69]. Вместе с тем идея заимствования модели нации, равно как и ее трансформация в различных социально-культурных средах, представляется чрезвычайно плодотворной, что и будет подтверждено ниже.

Общепризнанным лидером пост- или немодернисткого направления в области теории нации по праву считается английский социолог Энтони Смит [Anthony Smith], ныне наиболее авторитетный ученый в этой сфере знаний.

Сам себя он считает скорее последователем "этно-символизма". В течение последних трех десятилетий им опубликован ряд фундаментальных работ, посвященных проблемам этничности, национализма и, особенно, теории нации, в том числе "Теории национализма" (1971), "Этническое возрождение" (1981), "Этнические истоки наций" (1986), "Национальная идентичность" (1991). Большинство его работ посвящено именно этническим началам национальных движений.

В отличие от "модернистской" точки зрения Э. Смит считает, что характер каждой отдельной современной нации может быть объяснен исключительно только исходя из специфики донациональной народной этнической памяти, мифов и символов.

Центральное место в концепции Э. Смита занимает понятие об этнии - этнической общности доиндустриальной эпохи.

Под этнией он понимает имеющую название группу людей с общими мифами происхождения и исторической памятью, связанной с исторической территорией и обладающей определенной степенью консолидированности, характерной хотя бы для элитарных слоев [387, с. 19].

Существует два основных типа этний. Во-первых, это латеральные (горизонтальные) аристократические этнии, которые занимают обширные территории, но слабо укоренены социально, и, во-вторых, вертикальные демотические, более компактные, представленные народными низами и часто объединенные чувством религиозной идентичности.

Этнии первого типа создают современное национальное государство посредством инкорпорации в него низших социальных страт при помощи бюрократического аппарата.

Вторые достигают того же в результате борьбы секулярной интеллигенции, сражающейся не только с враждебным государством, но и против религиозных оков этнических традиций.

Эти два базовых варианта этнического ядра определяют в конечном итоге характер формирующейся нации. Под нацией Э. Смит понимает население, имеющее собственное название, общие историческую территорию, мифы и историческую память, массовую, общественную культуру, общую экономику, общие юридические права и обязанности по отношению ко всем ее представителям [387, с. 19].

Латеральные аристократические этнии имеют потенциальную возможность самосохранения за счет инкорпорации других слоев населения. Значительная часть их, однако, не смогли этого сделать и исчезли одновременно с упадком своих государств (как, например, микенцы или ассирийцы). Другие, изменив свой характер, превратились в персов, египтян и турок-осман, сохранив при этом сознание общего происхождения и элементы коллективной памяти [385, с. 147].

Типичным для "бюрократической инкорпорации" согласно Э. Смиту является пример британского развития. Формирование нации он прослеживает, по крайней мере, от периода, предшествовавшего норманнскому завоеванию, т. е. примерно также как и А. Хастингс. Э. Смит подчеркивает, что к концу XIV в. британская нация еще не была полностью сформирована: было еще рано говорить об экономическом единстве, границы были нечетки, массовое образование отсутствовало.

Для полного развития этих и других элементов нации необходимо было ждать индустриальной революции и ее последствий. Однако этнические элементы нации были уже достаточно хорошо развиты. К концу XIV в. или чуть позже общие название и миф происхождения уже существовали, а вместе с ними и чувство привязанности к островному королевству. Основу унитарного государства составила норманнская латеральная этния, которой удалось инкорпорировать англосаксонское население. В то же время полноценная идеология английскости возникла на рубеже XVI-XVII вв., когда старый британский миф уступил место характерной для среднего класса саксонской мифологии древних свобод [385, с. 148, 149].

Подобные процессы были в целом характерны для национального развития Франции и Испании. Их военное и экономическое могущество в эпоху формирования наций неизбежно делало их образцами для всеобщего подражания. И это было неслучайно - это был результат раннего развития определенного типа рациональной бюрократической администрации, дополненной развитием торгового капитала, богатых городских центров и профессиональной армии. В итоге сформировался определенный тип компактной, унифицированной, стандартизированной и культурно гомогенизированной политической единицы, формат которой и представляет нацию.

Э. Смит подчеркивает, что хотя государство, несомненно, было необходимым условием формирования национальной принадлежности, преувеличивать его значение не следует. Главное - это существование системообразующего этнического сообщества, вокруг которого строилось государство.

В отличие от бюрократического варианта воздействие государства на процесс формирования наций на основе демотических вертикальных этний носило лишь опосредованный характер. Корпус культурных мифов, символов, ценностей в таких сообществах передавался из поколения в поколение на большой территории и в низших стратах социальной лестницы. Важнейшим механизмом существования и распространения традиций была организованная религия с ее священными текстами, литургией, обрядами и клиром.

Наиболее типичным примером формирования наций на основе вертикальных этний являются процессы в Габсбургской, Оттоманской и Российской империях. По мнению Э. Смита их стремление следовать примеру западных "рациональных государств" повлекло за собой усиление давления на демотические этний, что в свою очередь вызвало распространение националистической идеологии с конца XVIII в. При этом светская интеллигенция, возглавляемая интеллектуалами-просветителями, стала движущей силой национальной трансформации. Именно она сформулировала общие цели и самоопределение, которые были не столько "открытием" и полномасштабным применением западных моделей, сколько процессом открытия собственного этнического прошлого. Это означало моральную политическую революцию.

Вместо пассивного и подчиненного меньшинства, живущего на периферии доминантного этнического сообщества, должна была быть создана новая компактная политически активная нация. Отныне ведущие позиции должны были быть заняты личностями, идентифицируемыми с "массами", а не аристократическими героями прошлого. Это было частью процесса создания унифицированного, желательно, автаркического сообщества юридически равных членов или граждан - основы легитимности новой государственной власти. Естественно для того, чтобы это произошло, люди должны "отряхнуть с себя пыль веков порабощения", свою летаргию, разобщенность, чужеродные элементы, безразличие и, в конечном итоге, освободить себя.

Э. Смит подчеркивает, что переход от демотической этний к гражданской нации включает в себя несколько взаимосвязанных процессов.

1. Переход от угнетенности и пассивности, свойственной периферийному меньшинству, к состоянию активного, целеустремленного политизированного сообщества, проводящего единую политическую линию.

2. Переход к существованию на общепризнанной "Родине" - компактной, четко очерченной территории.

3. Экономическую консолидацию всех членов территориально обозначенного сообщества, стремление к экономической автаркии в мире соперничающих наций.

4. Превращение членов этнического сообщества в граждан путем их политической мобилизации и предоставления каждому общих гражданских, социальных и политических прав и обязанностей.

5. Помещение народа в центр морального и политического внимания и заботы и чествование новой роли народных масс, путем перевоспитания их в духе национальных ценностей, мифов и истории [385, с. 153, 154].

Положение о двух типах этнических общностей в домодерную эпоху представляется наиболее продуктивным моментом концепции Э. Смита, к сожалению еще не использованным для анализа средневековой этнической истории Беларуси и Центрально-Восточной Европы.

Что же касается "демотического" варианта формирования наций, то его сценарий у Э. Смита едва ли существенно отличается от предложенного Э. Геллнером или М. Грохом.

Обзор современных теорий наций и национализма был бы не полон без упоминания исследования гендерных аспектов этих явлений. Значительных прорывов в этом направлении еще не произошло, однако следует упомянуть в качестве примера статью известного британского социолога Сильвии Уолби [Sylvia Walby] "Женщина и нация" [400].

Среди многочисленных ее аспектов наиболее интересный - это формы участия женщин в реализации национальных проектов. Автор подчеркивает, что это участие существенно отлично от мужского. Она, вслед за Нирой Ювал-Девис и Флоей Антиас, выделяет пять основных функций женщины в этнических и национальных процессах. А именно, она:

• обеспечивает биологическое воспроизводство членов этнических сообществ;

• воспроизводит тем самым границы этнических/национальных групп;

• является центральным звеном идеологического воспроизводства групповой коллективности, будучи транслятором ее культуры;

• выражает этнические/национальные различия, будучи фокусом и символом идеологического дискурса конструирования, воспроизводства и трансформации этнических/национальных категорий;

• участвует непосредственно в национальной, экономической, политической и вооруженной борьбе [400, с. 236, 237].

Оставляя в стороне перспективу обсуждения этих положений, часть из которых бесспорна, остальные - нет, отмечу, что некоторые из них (о центральном звене идеологического воспроизводства) подтверждаются эмпирическими данными нашего исследования.

В целом же, подводя итог обзора (впрочем далеко не полного) современных теорий нации и национализма, хотелось бы отметить, что при всем разнообразии, взаимной агрессивности, принципиальные противоречия между ними преувеличены. А поэтому вполне реально представление интегративного теоретического подхода, основанного в том числе и на собственных выводах автора.

Нации и национализм как массовые явления - безусловно результат капиталистической модернизации конца XVIII-XX вв. Это не исключает появления внешне изоморфных феноменов в более ранние периоды истории.

В любом случае они связаны с переходом от натурального к рыночному (не обязательно индустриальному) хозяйству, по крайней мере, значительной части этнической группы, сопровождающимся распространением "высокой" культуры и основанного на ней образования за пределы привилегий узкого слоя социальной элиты. В связи с этим можно говорить о существовании и "античных" наций, с устойчивой и четко выраженной идентичностью, и, что более важно, проследить истоки формирования современных наций с эпохи Возрождения или даже ранее.

Феномен формирования нации может быть интерпретирован как самодостаточный объект-процесс. Исследование подобных явлений предусматривает прежде всего раскрытие их структуры - совокупности устойчивых связей, обеспечивающих целостность и стабильность системы. Она, в свою очередь, достигается за счет воспроизводства одних и тех же взаимодействий. Механизм этого воспроизводства является жизненно необходимой структурой, ядром органической системы.

У национальных общностей функции механизма воспроизводства выполняет адекватная уровню стадиального развития общества система трансляции этнокультурной информации, которая обеспечивает социализацию (образование, воспитание и т. д.) и, в том числе, национальную идентификацию личности. Принципиальное отличие от донациональных общностей состоит в том, что формирование идентичности происходит не только и не столько в первичных социальных коллективах (семье и общине), а главным образом в рамках институтов, действующих в масштабах всего социума.

Совокупность этих институтов (народного образования, средств массовой информации, светской художественной культуры) образует национальный коммуникативный механизм, функционирующий на основе унифицированной формы трансляции информации - научно обработанной и кодифицированной в литературной форме.

Национальный коммуникативный механизм полифункционален. В собственно этническом аспекте наиболее существенным является его свойство формировать и репродуцировать национальное самосознание. Оно выступает как внешнее проявление, выражение сущности механизма связей, обусловливающих само существование наций. Национальное самосознание является именно тем интегративным свойством, благодаря которому "этническая совокупность" (по Р. Радзику) превращается в целостную систему - нацию.

Будучи производным осознания территориального единства и этнолингвистического подобия, национальное самосознание оказывает исключительное воздействие на поведение людей: ориентирует на потребление преимущественно культуры той системы, в рамках которой проходила их социализация. Таким образом, следствие (национальное самосознание как следствие национальной системы трансляции этнокультурной информации) выступает в качестве причины собственной причины (национального коммуникативного механизма), благодаря чему возникает цикл, замкнутая связь, способная к саморазвитию и обогащению из самой себя. Именно она и обеспечивает системность и самодостаточность нации - способность поддерживать себетождественность в пространстве и времени.

Формирование нации есть процесс целенаправленной социальной инженерии, естественным образом лимитированной готовностью общества к ее восприятию. Национальный проект как идеальная модель едва ли может считаться изобретением исключительно англосаксонской традиции, однако в каждом конкретном случае эта идея скорее была заимствованной, чем вновь созданной.

Существуют два базовых варианта формирования наций: на базе сложившегося государства и на базе этнической общности. Второй вариант типичен для большей части народов Центрально-Восточной Европы. Для него особенно характерна многоступенчатость трансформации, включающая промежуточное состояние (национальность, "этнографическая фаза", фазы "А", "Б", "В").

Скорость развития каждого конкретного процесса формирования нации зависит от ряда факторов, включая модернизационную готовность, наличие социального конфликта, пригодного для артикуляции в этнонациональной форме, а также - социальной группы, способной это сделать, конфигурации "примордиальных" отношений и т. д. На определенных этапах формирование идентичности может осуществляться не национальными лидерами, а силами, не заинтересованными в конечной победе национального движения, например колониальными администрациями.

ГЛАВА №3: ЭТНИЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ БЕЛАРУСИ И ФОРМИРОВАНИЕ НАЦИОНАЛЬНЫХ ОБЩНОСТЕЙВ ЦЕНТРАЛЬНО-ВОСТОЧНОЙ ЕВРОПЕ (1810-е -начало 1860-х гг.)

Тема: сучасні та популярні теорії нації

ПОДІЛИТИСЯ :: Share |

ЗНАЙТИ ЧИ СКАЧАТЬ ПОДІБНУ ІНФОРМАЦІЮ, ФОТО: