Національні рухи в Центральній та Східній Європі 1810-1860 рр.
Третя глава дослідження провідного білоруського історика Павла Терешковича - етнічна історія Білорусі на тлі формування національної свідомості у поліщуків, білорусів, українців, литовців, словаків та інших народів у першій половині 19 століття. Статистичні дані по національній самоідентифікації та конфесійній належності населення Полісся в складі Російської імперії...
Попередня глава №2: ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ АСПЕКТЫ ИЗУЧЕНИЯ НАЦИОНАЛЬНЫХ ПРОЦЕССОВ
Автор: Терешкович П. В.
Этническая история Беларуси XIX - начала XX в.: в контексте Центрально-Восточной Европы - Минск, БГУ, 2004. - 223 с. ISBN 985-485-004-8.
ГЛАВА 3: ЭТНИЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ БЕЛАРУСИ И ФОРМИРОВАНИЕ НАЦИОНАЛЬНЫХ ОБЩНОСТЕЙ В ЦЕНТРАЛЬНО-ВОСТОЧНОЙ ЕВРОПЕ (1810-е - начало 1860-х гг.)
К вопросу об этническом самосознании М. Бобровского и И. Даниловича
Среди нерешенных проблем историографии этнической истории Беларуси особое место занимает вопрос о времени зарождения белорусского национального движения.
В польской, немецкой и американской историографии его относят к началу XX в., в белорусской же - к 1810-м гг. и связывают с деятельностью группы во главе с профессорами Виленского университета [Вильнюсский Университет, Vilniaus Universitetas, VU] Михаилом Бобровским и Игнатием Даниловичем.
Существует устойчивая традиция, предписывающая им роль зачинателей белорусского национального возрождения. Достаточно напомнить работы А. Цвикевича [243], В. Талочки [219], А. Станкевича [389], Б. Бялокозовича {333], О. Латышонка [87], В. Шведа [306], а также ранние публикации автора [222, 344]. Следует отметить, что, например, А. Станкевич считал, что у М. Бобровского национального самосознания еще не было, "однако он был к нему достаточно близок" [389, с. 45]. Б. Бялокозович отмечал, что М. Бобровский и И. Данилович "не имели еще четко обозначенного национального самосознания и идентичности", что это был период "неосознанного" национального возрождения" [333, с. 56, 63]. Комплексный анализ биографических сведений, свидетельств современников, а также малоизвестного эпистолярного наследия М. Бобровского позволяет значительно уточнить этот вопрос.
В пользу отождествления М. Бобровского и И. Даниловича с первым поколением "будителей" свидетельствуют два следующих фрагмента. Павел Бобровский, племянник М. Бобровского, в своей монографии по истории униатской церкви в Беларуси отметил, что "...после Венского конгресса в западных губерниях образовалась малоизвестная партия, имевшая во главе некоторых профессоров Виленского университета, которые охотнее хотели бы восстановления Великого княжества Литовского, нежели соединения Литвы и Волыни с прежней короной; эта незначительная по числу своих членов русско-литовская партия мечтала о возрождении белорусского языка, на котором был издан первоначально Литовский статут, остававшийся еще в силе" [20, с. 204, 205].
Необходимо подчеркнуть, что слово "партия" у П. Бобровского не имеет современного политического смысла и означает только группу единомышленников. Нет сомнений, что под "некоторыми профессорами" понимаются именно М. Бобровский и И. Данилович. В целом эти сведения вполне вызывают доверие, так как П. Бобровский мог их получить непосредственно у М. Бобровского, своего родственника и воспитателя, в доме которого прошла часть его детства [19, с. 40].
Более того, тезис П. Бобровского подтверждает его известный оппонент Йозеф Белиньский, автор трехтомного описания истории Виленского университета.
В частности он отмечал, что "после войн Наполеона, когда в разных странах начала пробуждаться идея национальности, в Вильно [Вильнюс, Vilnius] молодежи, главным образом сыновей униатских священников, в поиске сведений о своей национальности и религии начали собирать и читать старые пергаменты... Во главе этой группы стали Михаил Бобровский, Игнатий Данилович, Антоний Марциновский [334. Т. 2, с. 386]. Именно последний, по мнению Й. Белиньского, "разбудил это движение и передал его дальнейшее развитие в умелые руки Даниловича и Бобровского" [334. Т. 3, с. 442]. Молодежь эта владела "в определенной степени языком старославянским, в определенной степени языком белорусским..." [334. Т. 3, с. 155].
К этому можно добавить и несколько специфическую трактовку М. Кояловича, который описывал появление в Западной России "небольшой партии польских людей, которые приходили к осознанию того, что они не поляки, а тем более не польский народ их страны. Они задумали восстановить (в науке) самостоятельность западной России. Основали они ее на следующих началах. Они взяли старую идею политической независимости Литвы и полагали, что Западная Россия может выработать эту самостоятельность при польской цивилизации, но свободно, естественно, без всякого насильственного подавления местных народных особенностей. Такая теория высказывалась, довольно значительно, в трудах Даниловича, в истории Литвы Нарбута и в сочинении Ярошевича "Картина Литвы"" [81, с. 16, 17].
В свете приведенных данных представляется достаточно очевидным, что речь идет действительно о зарождении национального движения.
Необходимо отметить, что М. Бобровский и И. Данилович родились и выросли в семьях униатских священников на Белосточчине - территории белорусско-польского пограничья. Хорошо известно, что у населения пограничных регионов, даже в условиях традиционного общества, самосознание выражено более четко, чем в глубине этнического массива. Пробуждению национального сознания содействовала и социальная ситуация. Напомним, что М. Грох считает условием успешного развития национального движения "принципиальное наличие вертикальной социальной мобильности, как минимум для некоторого числа представителей недоминантной группы (такая возможность была обеспечена самим существованием Виленского университета. - П. Т.), а также конфликта между выходцами из среды недоминантной группы, с одной стороны, и замкнутого, наподобие касты слоя элиты, которая сохраняла наследственный контроль над наиболее важными позициями в государстве, с другой" [359, с. 86, 87].
Не вызывает сомнения и возможность формулирования политической программы восстановления Великого княжества Литовского. Известно, что такие проекты разрабатывались накануне войны 1812 г. [49, с. 91-96]. Крупной заслугой М. Бобровского стала публикация Супрасльской летописи. Собиранием и публикацией исторических и юридических документов по истории Беларуси 16-18 вв. занимался И. Данилович.
Вместе с тем существуют материалы, которые явно противоречат всем предшествующим рассуждениям.
Известно, что большая часть трудов М. Бобровского так и не была напечатана. Анализ же того, что увидело свет, плохо сочетается с представлением о нем как о белорусском "будителе". Мы остановимся на комментариях М. Бобровского к опубликованной им же статье хорватского священника М. Совича "Рассуждения о неспособности славянского литературного языка в Далмации". Пафос работы М. Совича заключался в том, что старославянский язык достаточно понятен подавляющему большинству носителей славянских диалектов, а создание новых литературных языков, например, далматинского или иллирийского, дело бесперспективное. "Где же найдутся две округи, не говоря уже о протяженных провинциях Иллирии, или самой Далмации, в которых был бы одинаковый гражданский диалект", ... "можно ли найти хотя бы двух писателей далматинских, которые достигли бы между собою согласия в орфографии и словах" [396, с. 213].
В своих комментариях М. Бобровский продолжил тему М. Совича рассуждениями о причинах упадка старославянского языка на Литве. "Когда в Литве в дела дипломатические и Трибуналов был введен диалект белорусский, когда Скарына перевел на тот же диалект Святое Писание, когда Корона, получив верховенство над Литвой польским языком господствовать начала, когда для разожженного соперничества между религиозными исповеданиями начато было уже и на белорусском, уже и малорусском диалекте и червоннорусском, с примесью польского, писание книг полемичных, проповедей, катехизисов и других произведений духовных... как же мог не измениться древний язык" [396, с. 406].
В своем стремлении к возрождению старославянского языка М. Бобровский предлагал даже польский язык перевести на кириллический алфавит, так как "не все, однако, определения звуков соответствуют звучанию польского языка" [396, с. 301].
Вообще М. Бобровскому представлялось, что "введение в школы и семинарии этого первоначального языка без сомнения воскресит сам язык" [396, с. 404]. Он также предлагал составить общий сравнительный словарь всех славянских диалектов, который должен иметь в основе древний язык славянский, как мать этих диалектов" [396, с. 406].
Примерно в это же время, в 1827-1829 гг. в письмах к Й. Лелевелю М. Бобровский делает несколько саркастических замечаний по отношению этнической идентичности И. Даниловича. Так, в письме от 11.07.1827 г. он пишет о встрече "с подлесяниным (так он часто называл И. Даниловича в своих письмах), который, как видно, полностью схохлился или также оказачел".
В этом же письме М. Бобровский сообщает, что не злится на И. Даниловича, хоть последний и "происходит из национальности хохлацкой" [239, с. LXXXLIV-LXXXLV]. В следующем письме от 20.11.1828 г. он пишет, что "падлесяк между казаками целиком оказачел. Хорошо было бы, если бы он женился, но не на казачке" [239, с. LXXXVII]. А в письме, написанном в ноябре 1829 г., он выражал надежды на некоторые обстоятельства, которые помогут "перетащить Игната со столицы хохлов до столицы Ягеллонов" [239, с. LXXXVII].
Естественно, возникает вопрос: каким образом все это сочетается с представлением о М. Бобровском и И. Даниловиче как о зачинателях белорусского национального возрождения. Сознание, в том числе и этническое, любого человека подвержено изменениям. Особенно это характерно для периода становления национальной идентичности. М. Бобровский, например, в письмах к Й. Добровскому, Й. Циммерману и Й. Лелевелю чаще всего (в четырех случаях) обозначал себя как "русин" ("Ruthenus") и один раз как "поляк" ("Polonus").
Характерно, что название "русин" употреблялось им как однопорядковое "мазуру" (так он шутливо называл Й. Лелевеля и "падлесянину" [239, с. XLVIII, LXXXVI, XCVII]. Добавим к тому точку зрения П. Бобровского о том, что его дядя "принадлежал к древнему роду чернорусских славян" [19, с. 12].
Причины изменения идентичности И. Даниловича достаточно прозрачны. Переезд на Украину и знакомство с кругом так называемых харьковских романтиков-украинофилов не мог не повлиять на него. Тем более, что определенные этнические основания для этого были. Как отмечает О. Латышонок, и И. Данилович и М. Бобровский родились на территории распространения так называемого "подляшского" диалекта, который достаточно существенно отличался от белорусского языка [87, с. 12]. Однако несмотря на общие этнические корни "украинизация" И. Даниловича вызвала негативную реакцию М. Бобровского.
Что же касается последнего, то на его мировоззрение большое значение оказало пятилетнее путешествие по Центральной, Южной и Западной Европе. Многие исследователи обращали внимание на его контакты с чешскими "будителями" Й. Добровским и В. Ганкой. Анализ писем М. Бобровского свидетельствует, что именно с первым у него установились наилучшие отношения. При этом необходимо отметить, что хотя Й. Добровский и оказал огромное влияние на становление чешского национального возрождения, сам он относился к нему не только пессимистично, но даже негативно. Чешская история для него была не более чем объектом научного исследования. Вероятно, именно он так сильно повлиял на смену взглядов М. Бобровского.
Подчеркнем, что подобные изменения не являются чем-то необычайным для начальных периодов развития национальных движений. Достаточно вспомнить судьбу членов так называемой "Русской троицы" - издателей одного из первых украинских литературных альманахов "Русалкі Дністрової" (1837 г.). Один из них И. Вагилевич впоследствии присоединился к польскому галицийскому движению (как "Ruthenus-Polonus"), а Я. Головацкий переселился в Россию, возглавил Виленскую археографическую комиссию и превратился в апологета западно-русизма [16, с. 98].
Достаточно типичным было отсутствие уверенности в перспективах своей этнической группы. Так, один из основателей собирания эстонского фольклора и издания эстонской дидактичной литературы Ф. Фельман считал, что самостоятельная эстонская нация едва ли имеет шансы быть созданной [380, с. 294]. М. Грох вообще считает, что подобные воззрения характерны для начальной (так называемая стадия "А") стадии формирования нации, когда деятельность активистов движения ориентирована на изучение и популяризацию знаний о лингвистических, культурных, социальных и, отчасти, исторических атрибутах недоминантной группы [358, с. 81].
Таким образом эволюция этнических взглядов М. Бобровского и И. Даниловича представляется следующей: в 1815 (а, возможно, и ранее) - 1817 гг. они действительно выступают как лидеры белорусского возрожденческого движения. В 1817-1822 гг. М. Бобровский постепенно переходит на позиции общеславянского религиозно-культурного возрождения, позднее - эволюционировал в сторону прото-западно-русизма, о чем свидетельствуют его надежды использовать российскую власть для укрепления позиций униатской церкви, а также негативное отношение к восстанию 1830-1831 гг. [87, с. 13]. У И. Даниловича после переезда в Украину "пробудилась" украинская идентичность, вместе с тем он, судя по всему, продолжал связывать себя историческим наследием Великого княжества Литовского.
Социальное значение и масштаб деятельности группы М. Бобровского и И. Даниловича собственно для Беларуси недостаточно ясны. По замечанию П. Бобровского можно судить, что активность этой группы не ограничивалась только стенами Виленского университета, однако никаких конкретных сведений он не сообщает. В письме Й. Лелевелю от 25.02.1825 г. М. Бобровский упоминает кроме И. Даниловича еще 14 человек, высланных из Вильно, но это еще не свидетельствует об их связи с группой [239, с. LXXIX]. Хотя Й. Белиньский считал, что А. Марциновский "разбудил это движение" в издававшемся им журнале Dziennik Wilenski, едва ли было опубликовано что-нибудь, за исключением статьи М. Чарновской, артикулирующее белорусскую этничность [342]. Показательно, что одним из наиболее известных учеников М. Бобровского и И. Даниловича был основатель литовской национальной историографии Симонас Даукантас.
Найти также национально ориентированную личность среди белорусских историков в то время было сложно. Не менее проблематично обнаружить связь группы с последующим развитием акцентировано белорусской историографии, этнографии, фольклористики, литературы, а тем более и с национальным движением. Существующее предположение об опосредованном влиянии М. Бобровского и И. Даниловича на Я. Чечота и его увлечение белорусским фольклором вполне вероятно, однако не подтверждается конкретными данными. С точки зрения Н. Хаустовича, М. Бобровский не имел непосредственного отношения к изданию Катехизиса 1835 г. [240, с. 148].
Таким образом, деятельность группы М. Бобровского и И. Даниловича, представляя собой в 10-х гг. XIX в. начальный этап национального возрождения, позднее объективно содействовала развитию "краевой" идеологии и, в меньшей степени, литовского национального движения.
Артикуляция белорусской этничности в 1830-1850-х гг.
На наш взгляд нет смысла подробно останавливаться на анализе различных проявлений артикуляции белорусской этничности, языка и исторического прошлого в творчестве или публикациях Я. Чечота, Я. Борщевского, А. Рыпинского, В. Сырокомли, А. Абрамовича, В. Дунина-Марцинкевича, П. Шпилевского, И. Григоровича, так как это уже многократно делалось [85], в том числе и достаточно критически [397, 379]. Вместе с тем хотелось бы отметить ряд принципиальных моментов.
Во-первых, едва ли есть основания квалифицировать все эти феномены как проявления движения, т. е. более-менее организованной и политически направленной активности даже в 1850-х гг. В одном из своих писем к Михаилу Драгоманову, В. Савич-Заблоцкий, пытаясь дать целостную картину этого явления, сообщал, что еще до 1860-1863 гг. "до десятков пяти экономов, попов, панских гувернеров, ксендзов", т. е. "малопоместных" ... с "простым народом побратались, да и его языком писать и говорить могли"... Они мысли никакой другой, цели никакой кроме благотворительности своей к этому народу не имели - ни политической, ни социальной цели, и через это-то себе его веру и сердце завоевали" [190, с. 315, 316].
Различные формы литературно-художественной жизни носили либо характер городских салонов (кружки А. Киркора в Вильне, В. Дунина-Марцинкевича в Минске, А. Вериги-Даревского в Витебске), либо землячеств (Я. Борщевского в Санкт-Петербурге), но не этнокультурных объединений. Произведения на белорусском языке у большей части представителей "белорусской школы" появлялись эпизодически. Это в равной степени касается и всех других форм акцентации белорусской этничности, а также и самих авторов. Всему этому явно не хватало преемственности. Характерно, что Я. Чечот, считавший Катехизис 1835 г. "единственным, что есть у многомиллионного белорусского народа", признавался, что ни разу его даже не видел [251, л. 9 об., 10].
Литература на белорусском языке адресовалась, нередко, узкому кругу читателей. Так, например, известные анонимные поэмы "Энеида навыворот" и "Тарас на Парнасе" были рассчитаны на восприятие той незначительной части населения, которая не только была грамотной, но и разбиралась в тонкостях античной мифологии, а также была в курсе борьбы идейно-литературных направлений того времени - классицизма и романтизма.
Только обладая всеми этими знаниями, можно было до конца понять острый травестийный смысл анонимных поэм. Остается открытым вопрос и о побудительных импульсах обращения к артикуляции белорусскости. Хорошо известны контакты Я. Борщевского с Тарасом Шевченко. По мнению Н. Вакара именно они побудили Я. Борщевского к собиранию белорусского фольклора [397, с. 76].
Во-вторых, при всем значении католической и шляхетской по происхождению интеллигенции абсолютно не правомочно сводить артикуляцию белорусской этничности исключительно к ее активности. Это, в частности, уже отмечалось С. Кузняевой на примере с П. Шпилевским [85, с. 62]. Не случайно и В. Савич-Заблоцкий среди любителей белорусского языка упомянул и ксендзов, и попов. Необходимо отметить, что в сфере фольклористики и языкознания деятельность православных была не менее (если не более) результативной, если вспомнить представителя поколения М. Бобровского и И. Даниловича - И. Носовича и его публикацию, по существу первую, словаря белорусского языка. К этому можно добавить и усилия выходцев из крестьянского сословия, например вольноотпущенника Н. Анимелле, пожалуй, самого усердного из авторов "Быта белорусских крестьян" (1854).
В-третьих, самосознание создателей белорусскоязычных произведений было лишено четкой национальной направленности.
Это касается даже тех, кто позднее рассматривался в качестве первопроходцев. Так, например Я. Чечот не отождествлял себя с белорусами, считая, что "самостоятельная обработка этого наречия без помощи посторонней подлежит сомнению" [251, л. 10 об.]. То же касается и В. Дунина-Марцинкевича, для него Беларусь не была самостоятельной в национальном отношении, представлялась территориально-этнографической, а не национальной целостностью. Шляхетское происхождение практически всех ("при-мордиальный" аспект социальной структуры), за исключением В. Коротынского, литераторов в условиях консервации иерархичной социально-этнической структуры общественных отношений делало психологически чрезвычайно сложно преодолимой, в буквальном смысле слова, пропасть между собой и крестьянством.
Однако, в-четвертых, объективно эта активность служила доказательством потенциальной возможности и способности этноса встать на путь национального развития. Об этом свидетельствовало и распространение самодеятельного литературного творчества среди социальных низов многочисленных "гутарок", возникавших на стыке фольклора и профессиональной литературы. Близко к ним по содержанию стоит единственное известное стихотворение П. Багрыма. Уступая "шляхетской" литературе по художественному уровню, "гутарки" значительно превосходили их по социальной направленности содержания. В них критически осмысливались наиболее злободневные проблемы крестьянской жизни - социальное неравенство, усиление крепостнической эксплуатации, разрушение традиционных устоев жизни под воздействием развития рыночных отношений и т. д. Само их появление свидетельствовало о наличии определенных социальных ожиданий в среде крестьянства.
В целом же развитие белорусски-артикулированных литературы, фольклористики, историографии в первой половине XIX в. едва ли было способно сколько-нибудь значительно повлиять на этническое сознание на массовом уровне.
Относительная слабость проявлений артикуляции этничности в Беларуси в этот период не является чем-то исключительным. Оно было достаточно типичным для того времени и обусловлено в первую очередь чисто стадиальными причинами. Так, Маати Клинге отмечает, что относительно слабое развитие финноязычной культуры в первой половине XIX в. было связано не с какими-либо притеснениями, а с отсутствием интеллектуального потенциала: "в целом образованных людей было довольно мало и поэтому потребовалось много времени, прежде чем они смогли создать что-либо, имеющее постоянную ценность" [73, с. 78].
Белорусская этничность и политика российской администрации на рубеже 1830-1840-х гг.
В этой ситуации куда большее значение для этнической истории имело изменение политической ситуации. Нам хотелось бы сконцентрировать внимание на событиях 1839-1840 гг., имевших принципиальное значение для всего исследуемого периода. К ним относится ликвидация униатской церкви, упразднение Статута Великого княжества Литовского и запрет официального использования терминов Белоруссия и Литва.
Необходимо отметить, что процесс перехода части униатов в православие начался задолго до Полоцкого собора 1839 г.
Уже в 1800 г., например, в Минской губернии униаты составляли 40,2 % христианского населения, православные - 33,9 %, католики - 25,8 % [55, с. 41]. Более того, оно имело четко выраженные региональные особенности. На северо-западе перевод в православие действительно осуществлялся принудительными мерами.
В Центральном Полесье переход униатов в православие начался сразу же после присоединения к Российской империи.
Так, например, на территории Пинского, Мозырского и Речицкого уездов только на протяжении второй половины 1796 г. в православие перешло 12 тыс. униатов [111, л. 23].
А в 1835 г. из 1720 священников на территории этого региона православные составляли 65,7 %, католики - 2,1 %, униаты - 32,2 % [112, л. 26-30].
Такая ситуация была характерна и для Восточной Беларуси, где к моменту раздела Речи Посполитой сохранялась православная епархия, а униатская церковь была относительно новым, не закрепившимся в традиции явлением. Ликвидация униатства в целом, вне всякого сомнения, осложнила процесс формирования белорусской национальной идентичности. Однако, на наш взгляд, не следует и преувеличивать значение этого фактора и придавать ему фатальный характер, о чем будет сказано ниже.
Если ликвидация униатства выглядит достаточно логичным, закономерным с точки зрения российской администрации шагом, результатом реализации последовательного и длительного проекта, то мотивы двух других мероприятий 1840 г. до сих пор представляются не совсем ясными. Напомним, что на протяжении 1830-х гг. специальной правительственной комиссией велась работа по подготовке переиздания свода законов Западных губерний. Однако когда работа была завершена и представлена на утверждение, было отдано распоряжение упразднить действие Статута и ввести вместо него Русское законодательство.
Такой шаг специальный комитет по делам Западных губерний обосновывал стремлением "удаления в жителях Северо-Западного края всякой мысли о самостоятельности действующего у них законодательства, могущего служить какою-либо преградой к слиянию их с коренной Россией" [178, л. 136 об., 137]. Практически одновременно, 18 июля 1840 г., Николай I лично запретил употреблять термины Белоруссия и Литва.
Очевидно, что последнее решение было достаточно спонтанным, о чем свидетельствует история появления этого запрета. Известно, что на подпись Николаю I был представлен документ рутинного содержания, упоминавший Белоруссию и Литву. На полях его появилось замечание: "Впредь этих названий никогда не употреблять, а прописывать губернии поименно" [177]. Именно в таком виде документ был растиражирован и разослан в качестве нормативного в губернские правления. Так как "прописывать названия" шести губерний было несколько неудобно, начиная с 1842 г. закрепляется казенный термин "Северо-Западный край России".
Впрочем, по мнению О. Латышонка сам термин появился значительно раньше - еще в конце XVIII в., а именно в работе католического епископа Беларуси С. Богуш-Сестранцевича "О России западной", напечатанной в 1793 г. в Могилеве [367, с. 36]. Позднее он приобрел идеологический смысл в рамках концепции "западно-русизма".
Эти события не сложно интерпретировать в качестве отправного момента политики русификации, тем более, что именно так, как стремление "стереть с лица земли целую народность" они и воспринимались, например, белорусскими народниками [164, с. 61]. Причем речь идет не об административной, а именно культурно-национальной русификации.
Характерно в этом отношении опубликование в 1839 г. уникального, на наш взгляд, издания "Опытов в русской словесности воспитанников гимназий Белорусского учебного округа", фактически сборника школьных сочинений (в том числе и А. Киркора). Идеологический смысл солидно оформленной публикации более чем очевиден - продемонстрировать успехи в де-полонизации учебных заведений. Однако к этому необходимо добавить еще более существенный момент - в сборнике были опубликованы, якобы собранные гимназистами, народные песни "Из под Слуцка, из под Клецка" и "Ох, колы б, колы, москали б прышлы", призванные засвидетельствовать историческое стремление простого народа к соединению с Россией.
И хотя псевдофольклорный характер этих сочинений был очевиден (что позже было отмечено Н. Янчуком), это не помешало их распространению в среде православных священников и чиновников во второй половине XIX в. [323, с. 4].
Вместе с тем не совсем понятно, почему все эти мероприятия, особенно запрет употреблять название Беларусь, были проведены именно в 1839-1840 гг. Едва ли на российскую администрацию могли сильно повлиять публикации белорусского Катехизиса и первого тома фольклорного сборника Я. Чечота.
Куда вероятней предположить, что это была реакция на раскрытие конспиративной сети Шимона Конарского. В данном случае имела значение и сама подготовка восстания, и его участие в прошлом в деятельности Молодой Польши - одной из составных частей националистического "интернационала" Дж. Мадзини. Не исключено, что свою роль в упразднении Статута Великого княжества Литовского сыграло то, что в его переиздании принимал участие И. Данилович, поддерживавший связи с Й. Лелевелем (результатом чего стала публикация Статута 1529 г. в 1841 г. в Познани). В заключение рассмотрения этих сюжетов необходимо подчеркнуть, что запрет названия Белоруссия носил достаточно формальный и временный характер. Уже в 50-х - начале 60-х гг. он свободно употреблялся даже в официальной периодике.
Актуализация белорусского вопроса на рубеже 1850-1860-х гг.
В период политического кризиса на рубеже 1850-1860-х гг. общественный интерес к белорусам как к потенциальному социальному и политическому ресурсу значительно обострился. Он отмечался как в поведении российской администрации, так и оппозиционного ей польского движения.
Активность российской администрации и проправительственных кругов в этом отношении достаточно хорошо проанализирована в работах А. Цвикевича и С. Александровича [243, с. 40-142; 2, с. 12-18]. Нам хотелось бы акцентировать внимание на одном положении, имеющем принципиальное значение для этнической истории Беларуси второй половины XIX - начала XX в. Оно было опубликовано в 1863 г. в "Вестнике Юго-Западной и Западной России" в следующей формулировке: "К ней (т. е. Беларуси. - П. Т.) обыкновенно относят только Могилевскую и Витебскую губернии, а всему остальному дают название Литвы,... в Минской же губернии, Виленской и Гродненской - простой народ - белорусы. Поэтому и слово Литва должно даваться не всему Западному краю, а только той его местности, где действительно сплошная масса литовского населения" [27, с. 76].
Трудно сказать, было ли это пожелание автора публикации или таким образом демонстрировались намерения администрации, однако несомненно, что после 1860-х гг. термины "литвины", "литовцы" по отношению к белорусам исчезают из официальных документов, статистики и т. д.
Что касается активности польского движения, также детально изученного, то особое внимание привлекает так называемая "хлопомания", т. е. подчеркнутый интерес представителей социальной элиты к белорусскому языку и культуре.
В Украине в результате развития подобного движения появилась личность И. Антоновича, учителя М. Грушевского. "Хлопомания" в Беларуси изучена недостаточно. Представление о ней дают свидетельства М. Кояловича и В. Савич-Заблоцкого. Так, М. Коялович писал, что в начале 1860-х гг. "...ввиду успехов крестьянского дела ... народ белорусский обратил на себя внимание польской партии, ... она стала понимать, что народ составляет силу, с которой надо сближаться. Потом вельможные паны стали чаще показываться в кругу крестьян и ласково беседовать с ними на их родном белорусском наречии; в этих беседах более всего старались они внушить мысль, что без панов не будет житья; оделись сами и нарядили своих жен и дочерей в толстое серое сукно домашнего изготовления и в этой народной одежде поехали к мировым посредникам предъявлять свои требования. Между тем появились на белорусском наречии и даже пелись в некоторых костелах так называемые патриотические гимны, переведенные с польского или вновь специально сочиненные для крестьян; в придачу к этим гимнам были стихотворения, также на местном наречии, в которых осмеивалась дарованная крестьянам воля; изображалась ненависть к постоянным врагам их - маскалям" [81, с. 387]. В периодической печати появлялись статьи, адресованные крестьянам. Их авторы-помещики подписывались псевдонимами типа "крестьянин такой-то" или "крестьянин откуда-то". Как отмечалось в прессе, "настоящие литовские вельможи, одеваются в платье самого грубого деревенского сукна... называют себя мужиками" [101, с. 533, 534].
К числу проявлений "хлопомании" можно отнести увлечение сбором этнографических материалов князем К. Радзивиллом. Тетрадь с его записями, собранными в Новогрудском уезде, хранится в Архиве русского географического общества. Интересно, что, по мнению К. Радзивилла, "у крестьян употребляется древних кривичан язык", который он характеризует как "посредующее между польским, русским и украинским языками" [10, л. 1].
Другим свидетельством "хлопомании", судя по всему, был появившийся в 1862 г. "Букварь для добрых деток-католиков", по содержанию скорее катехизис, организация издания которого нередко предписывается А. Аскерко [например, в соответствующей статье в первом томе "Энцыклапедьп гicтopыi Беларусі"]. Характерно, что содержание предисловия "Букваря ...", представляющее идилличную картину социальных отношений в белорусской деревне ("паны вам злого не желают") и ориентирующее читателей-крестьян "жить в согласии (с помещиками), как добрым соседям", во многом подтверждает достоверность информации М. Кояловича [2, с. 19].
Впрочем, М. Коялович отмечал в "хлопомании" не только элементы социальной демагогии. Описывая "образ мыслей лучших людей, представителей польской партии", он подчеркивал, что "по их понятиям белорусскому народу угрожает ... опасность ... несправедливых домогательств на преобладание русской нации. Они утверждают, что белорусы никогда не были, да и не хотят быть русскими, и в то же время они отвергают намерение ополячить белорусов. По их словам, история выработала для белорусов особую национальность (курсив наш. - П. Т.) и возвратила ту самую веру, которая существовала до разделения церквей. Поляки должны заботиться не только о себе, но судьбы их неразрывно связаны с судьбами народов, соединенных в братском союзе... каждый из этих народов обладает всеми условиями для самостоятельного развития и имеет на то полное право, к несчастью не вошедшее еще в сознание народных масс" [81, с. 388].
На наш взгляд, в свете этих сведений следует рассматривать взгляды Константина Калиновского [Кастусь Каліноўскі, Wincenty Konstanty Kalinowski, Kostas Kalinauskas]. Дело в том, что в отличие от отечественной белорусской историографии, в зарубежной, в том числе в германской, американской и польской, существует достаточно скептическое отношение к нему как выразителю белорусской национальной идеологии [например 347, 379, 397].
Н. Вакар, например, отмечал, что политические идеи К. Калиновского "в целом лишь в малой степени соответствуют мифу, созданному вокруг его имени" [397, с. 72] А Р. Радзик на основе детального анализа текстов, написанных К. Калиновским, приходит к выводу, что в них не содержалось "артикулированной идеи современной этнокультурной белорусской нации" [379, с. 234]. С этим сложно не согласиться.
Действительно в текстах "Мужицкой правды" отсутствуют термины Беларусь, белорусы, белорусский язык, а "литовско-белорусский сепаратизм" К. Калиновского по отношению к Польше не носил национального характера.
Действительно публицистика К. Калиновского не была воспринята теми, кому адресовалась. В последнем случае свидетельство Я. Кучевски-Порая (""Мужицкая правда" не создала нигде ни влияния, ни того чувства, которые она старалась вызвать; общее недоверие к панам, а также барщина были в числе главных причин того, что крестьяне быстро поняли, что обиды те не рукой крестьянина "Янки из под Вильны", а рукой какого-то скрывающегося пана написаны были, что это не было в ней воли народа, к чему тот Янка подталкивал, потому что народ не хотел в то время большего, имея свободу и землю ..."), приведенное Р. Радзиком [379, с. 236], совпадает с мнением В. Савич-Заблоцкого: "Когда Калиновский пан писать стал повстанческую "Белорусскую гуторку", "Гуторку старого деда", Грамоты, Грамотки, Прокламации и т. д., народ не стал верить этим, которые к нему по-мужицки обращались" [190, с. 316].
Вместе с тем едва ли можно согласиться с Р. Радзиком в том, что "вне всякого сомнения Калиновский был типичным (курсив наш. - П. Т.) представителем культурного пограничья" [379, с. 235]. Публицистика К. Калиновского, как по своему социально заостренному содержанию, так и по форме - явление, как для Беларуси, так и в масштабах всего восстания 1863 г., явно не типичное, что отмечают и польские авторы [341, с. 396]. Это очевидно, по крайней мере, если сравнить ее с тем, что издавалось в ситуации другого, польско-украинского пограничья. Кастусь Калиновский, что отмечает и Рышард Радзик, в "Письме из-под виселицы" упоминал белорусов и белорусский язык ("ни услышишь и слова ...по-белоруски") в одном ряду с поляками и литовцами, польским и литовским языками, и, следовательно, на наш взгляд, рассматривал их как понятия однопорядковые.
Вполне возможно допустить, что упомянутая М. Кояловичем точка зрения ("история выработала для белорусов особую национальность") разделялась и К. Калиновским. Но самое главное, не поддающаяся формальному анализу эмоциональная окраска "Письма из-под виселицы" ясно свидетельствует о том, что К. Калиновский совершил то, что было не под силу Я. Чечоту и В. Дунину-Марцинкевичу, а именно - преодолел психологический барьер, разделявший его и крестьян ("братья мои, мужики родные"), а потому может считаться, если и не выразителем национальной идеологии, то все же не типичным человеком пограничья, а народным (а с точки зрения сегодняшнего дня - национальным) героем Беларуси.
Что же касается негативного отношения белорусских крестьян и к восстанию в целом, и к агитационной деятельности К. Калиновского, то рассматривать эти факты необходимо в широком контексте.
Не только история восстания в Беларуси, но и в (этнической) Польше, представляет примеры, пусть даже и отдельные, когда, несмотря на отсутствие языковых и конфессиональных барьеров, крестьяне доносили о местонахождении повстанческих отрядов, выступали против них на стороне российской армии и даже добивали (sic !) раненых повстанцев на полях сражений [338, с. 81, 82].
Впрочем, это был еще не самый трагический случай в истории Польши. Так, попытка поднять антиавстрийское восстание в Галиции в 1846 г. наткнулась на активное сопротивление крестьян, вылившееся в массовую резню помещиков и разграбление имений [341, с. 302]. А в 1848 г. крестьяне Ломбардии приветствовали подавление австрийскими войсками восстания итальянских националистов с лозунгами "Смерть хозяевам" [242, с. 178]. Для Европы того времени в целом было характерно, что крестьяне скорее выступали на стороне монархической власти, чем революционеров-демократов, выступавших от их имени и во имя их (крестьян) блага.
Во время "весны народов", как это метко отметил Э. Хобсбаум, "почти во всей Восточной Европе славянские крестьяне, одетые в форму имперских солдат, успешно подавляли выступления германских и мадьярских революционеров [242, с. 180].
Население Беларуси на рубеже 1850-1860-х гг. Этнические, социальные, конфессиональные и региональные параметры
Совокупность статистических источников рубежа 50-х - начала 60-х гг. XIX в. позволяет реконструировать этническую, этносоциальную и этноконфессиональную структуру населения Беларуси того времени [сведения подсчитаны на основании следующих источников: 12, 208, 245-249].
Необходимо отметить, что в этот период надежные критерии определения этнической принадлежности отсутствовали. Во многом это было обусловлено тем, что процессы национальной консолидации белорусов и других народов находились в зачаточном состоянии. Сохранялось преобладание конфессионального самосознания над собственно этническим. Поэтому в различных источниках обнаруживается значительное колебание численности представителей различных этносов, особенно белорусов и поляков.
Удельный вес белорусов (имеется в виду население, не относившееся ни к полякам, ни к русским, ни к украинцам) колебался от 72 до 75 % - т. е. 2,4 - 2,5 млн человек. Подавляющее большинство из них составляли сельские жители. Только приблизительно 120 тыс. белорусов проживало в городах и 60 тыс. в местечках. Большую часть белорусов - 84 % составляли православные, остальные - католики, известны отдельные случаи белорусов-старообрядцев. Удельный вес белорусов-католиков сильно варьировал: в "белорусских" уездах Виленской губернии он доходил до 52 %, а в Могилевской снижался до 2,2 %.
"Приходские списки" зафиксировали несколько этнонимов, употреблявшихся или предписываемых в это время белорусам.
При этом собственно этноним "белорусы" в наибольшей степени был распространен в Витебском, Дисненском, Лепельском и Полоцком уездах Витебской и в Могилевской губерниях. Более того, никаких других этнонимов этим источником здесь не зафиксировано [246, 249]. При этом в Дисненском и Лепельском уездах белорусами названы и православные, и католики.
В противоположность этому на западе отмечался чрезвычайный разнобой в определении белорусов. Преобладающим был этноним "литвины". Наиболее распространенным это самоназвание было среди коренного населения (как православного, так и католического) Гродненского, Волковысского, Слонимского и частично Слуцкого уездов. Нередко священники называли своих прихожан "литовцами, говорящими белорусским языком", "литовцами, говорящими наречием белорусским" (Вилейский уезд), считали, что они "жители литовского племени, но (курсив наш. - П. Т.) все говорят белорусским языком кроме дворян" (Свентянский уезд), определяли их как "литовцев на Руси", "литовцев-славян, к их славянскому наречию очень мало примешивается языка литовского" (Лидский уезд) [245, л. 28; 59, с. 85].
Ряд определений носил парадоксальный характер. Так, в Новогрудском уезде население местечек Кривошин, Ишкольдь, Крошин, Своятичи и Снов было описано следующим образом: "Помещики и дворяне - поляки, простонародье: мало-польско-русаки"[248, л. 675, 678-681, 684]. Скорее всего плодом фантазии следует считать и отнесение 23 тыс. католиков в Лидском уезде к кривичам, так как никакими другими источниками этого периода данный этноним не подтверждается [88, с. 150].
Лишь в одном случае в Новогрудском уезде отмечено, что "жители славяно-кривицкого и польского" племен, а "у низшего класса польско-русский язык" [248, л. 669]. Часто население определялось просто как "славяне" или "жители славянского закона", что особенно было характерно для восточной части Минской губернии. Материалы "Приходских списков" в то же время свидетельствуют, что этноним "белорусы" и/или представления о коренном населении как о белорусах получили достаточно широкое распространение в традиционно "литвинском" этнонимическом ареале.
Так, к белорусам было отнесено население, в том числе и католическое, Волпы, Кринок (Гродненский уезд), Гудзевичей, Кузмичей, Росси, Свислочи (Волковысский уезд), Миловидов (Слонимский уезд; все православные Вельского уезда [247, л. 95-108, 311, 368]. Нередко белорусы противопоставлялись литвинам, например в г. Слониме отмечено, что "должностные лица не местные уроженцы, есть великорусы, малороссы и белорусы, мещане же принадлежат к местному литовскому племени" [247, л. 274]. А в Минском, Диснянском, Борисовском, Лидском, Ошмянском, Вилейском и Дриссенском уездах сложилась ситуация, когда "литвинами" преимущественно называли католиков, а православных - "белорусами" [245, л. 28; 88, с. 149-151].
Характер самоопределения белорусов-мещан главным образом определялся конфессиональной принадлежностью. Однако при этом большое значение имела общая этнокультурная атмосфера в каждом конкретном городе или местечке. "Хотя в Минске большинство жителей из низших сословий православного вероисповедания, - отмечал А. Киркор, - общий народный характер города чисто польский... Только приезжие чиновники служат представителями русской интеллигенции. В Витебске и Могилеве ... русский язык господствует" [50, с. 361]. Характерно, что этноним белорусы в "литвинском" ареале распространялся преимущественно среди местечкового населения, что уже отмечено выше. Материалы периодической печати свидетельствуют, что таким образом они обозначали свою принадлежность к восточнославянской общности, по принципу "Мы белорусы... значит русские" [39].
Наряду с основными этнонимическими формами сохранялись многочисленные локальные этниконы.
Особый интерес в данном случае представляет название "чернорусы". "Приходские списки" зафиксировали его преимущественно в Слуцком уезде, в том числе в Несвиже, Говезно, Клецке, Синявке, Блячине, Голдовичах, Голынке, Денисковичах, Зубках, Круговичах, Лани, Локтышах, Малеве, Мокринах, Подлесье, Солтановщине, а также в Аннополе Игуменского уезда [248, л. 507, 509, 512, 519, 523, 531, 532, 534, 539, 542, 544, 545, 547, 550, 553, 558, 575].
Картографирование свидетельствует о том, что это (за исключением Аннополя) была относительно узкая полоса поселений, протянувшихся от Городеи, на юг, через Клецк и Синявку до Огаревичей, в которых проживало всего около 19 тыс. чел. Реальность бытования этого этнонима подтверждается работами П. Бобровского и И. Зеленского, польского путешественника Я. Маяркевича.
Известный собиратель фольклора И. Боричевский ставил народное творчество чернорусов в один ряд с белорусским, польским и мазовецким [41, с. 78, 110]. Учитывая то, что в феодальную эпоху этническое самосознание наиболее отчетливо в контактных зонах, можно предположить, что данный этноним - след некогда реально существовавшей границы Черной и Белой Руси.
Специфическую этнографическую группу составляло коренное население Полесья и, особенно, Западного (Кобринского, Брестского и юго-западной части Пружанского уездов).
Относительно этнической принадлежности этого населения в белорусской историографии второй половины XX в. сложилась странная традиция умолчания проблемы. Это вынуждает нас остановиться подробнее на этом сюжете.
Дело в том, что большинство исследователей середины и статистических источников XIX - начала XX в. рассматривали значительную часть населения Западного Полесья как украинцев, а их язык - в качестве диалекта украинского языка. Такой подход был характерен для составителей этнографических атласов Р. Эркерта [317] и А. Риттиха [166], историков М. Кояловича [80] и Л. Василевского [402], этнографов Е. Карского [66] и Е. Романова [171], причем двух последних едва ли можно заподозрить в отсутствии белорусского патриотизма.
Общая численность украинцев в Западном Полесье по разным источникам составляла от 95 до 140 тыс. чел. (2,8-4,2 % всего населения Беларуси). Достаточно подробную информацию об этническом составе населения Западного Полесья дает табл. 1.
Представленные в ней данные были собраны Гродненским губернским статистическим комитетом совместно с силами полиции ("капитан-исправниками") [133, л. 6]. При этом, естественно, обращает на себя внимание высокий удельный вес украинского населения в Брестском (51,35 %) и Кобринском (69,59 %) уездах.
Таблица 1
Этнический состав населения Брестского, Кобринского и Пружанского уездов по материалам статистического исследования 1869 г.
| Этнические | Население, чел. | Население, % | ||||
| группы | Город. | Сельс. | Всего | Город. | Сельс. | Всего |
| Русские | 615 | 144 | 759 | 2,1 | 0,0 | 0,2 |
| Украинцы | 811 | 140202 | 141013 | 2,8 | 48,1 | 44,1 |
| Белорусы | 7818 | 127698 | 135516 | 27,6 | 43,8 | 42,4 |
| Поляки | 949 | 4705 | 5654 | 3,3 | 1,6 | 1,7 |
| Литовцы | 43 | 7 | 50 | - | 0,0 | 0,0 |
| Немцы | 293 | 490 | 783 | 1,0 | 0,2 | 0,2 |
| Евреи | 17729 | 18054 | 35783 | 62,5 | 6,2 | 11,2 |
| Татары | 101 | 9 | 110 | 0,3 | 0,0 | 0,0 |
| Цыгане | 0 | 15 | 15 | 0,0 | 0,0 | 0,0 |
| Всего | 28359 | 291324 | 319683 | |||
Вместе с тем нельзя не отметить, что определенная часть исследователей считала, что, несмотря на свое своеобразие, западно-полесское население все же ближе к белорусам, чем к украинцам.
Такой точки зрения придерживался Ю. Талько-Гринцевич, который, однако, подчеркивал, что антропологические черты позволяют выделить полешуков в самостоятельную группу [220].
Аналогичное мнение, исходя из этнографического материала, высказывали М. Довнар-Запольский [45] и И. Эремич [316]. А, например, Е. Белыницкий-Бируля, один из корреспондентов Е. Карского, считал, что согласно с его собственными наблюдениями белорусами необходимо считать не только население юга Гродненской губернии, но и жителей Ковельского, Ровенского, Луцкого, Овручского и Радомысльского уездов, а также - частично Новоград-Волынского и Житомирского, среди которых сохранились следы "первоначального Кривицко-Белоруского говора" [295, л. 1, 2].
Необходимо отметить, что это, достаточно спорное утверждение, отчасти подтверждается материалами "Приходских списков", согласно которым в Луцком уезде проживали 620 белорусов и 2691 литовец (литвин?), Радомысльском - 452 белоруса (выходцев из Минской губернии) и 32 252 литовца (литвина?), в Новоград-Волынском - 2381 белорус и 1153 литовца (литвина?), Житомирском - 3355, Кременецком 20 208 белорусов, Владимирском - 1990 белорусов, Острожском - 1777 литовцев, Овручском - 5293 литовца, Киевском - 10 186 белорусов, Каневском - 2983 литовца, Сквирском - 1243 литовца, Таращанском - 1548 литовцев. А всего в Волынской и Киевской губерниях зафиксировано 40 233 белоруса и 49 269 литовцев (литвинов?) или соответственно 1,27 % и 1,56 % населения [88, с. 154-158].
И, наконец, существовал достаточно большой круг исследователей, которые рассматривали полешуков в качестве самостоятельной этнографической и лингвистической группы.
Одним из первых это отметил П. Шпилевский, который сознательно отличал "полесский язык" от белорусского и достаточно точно обозначил границы его распространения: от Бялой (Бяло-Падляски) и Хелма на западе до Синявки на северо-востоке, включая Брестский, Кобринский и Пинский уезды.
Граница между полесскими и белорусскими говорами, с его точки зрения совпадала с границей Минской губернии [310, с. 11, 29, 36].
П. Бобровский, называя жителей Западного Полесья "палешуки", "пинчуки", "бужани" ("рушки"), подчеркивал, что язык их ("королевский говор") значительно отличается от говора малороссийского, а тем более - от белорусского, однако с тем и с другим имеет много общего" [18, с. 623, 647].
И. Зеленский отмечал, что "полесяне - жители Пинского уезда, не относятся ни к украинцам, ни к белорусам, ни к чернорусам", а язык их - "переход от белорусского говора к волынскому" [55, с. 36, 409, 411].
По мнению А. Киркора, "немало этнографических особенностей" отличают полешуков "даже от соседей белорусов или малоруссов". При этом к полешукам он относил население Пинского, Речицкого и Мозырского уездов [50, с. 345].
П. Чубинский относил полесский диалект к "малороссийскому" языку, наряду с украинским и червонорусским. Он отмечал схожесть полесского диалекта с украинским в грамматическом отношении, однако подчеркивал фонетические отличия как от украинского, так и от червоно-русского [82].
Т. Флоринский считал "пинчуков" белорусами, хотя и отмечал, что по языку они ближе к малоруссам, а язык населения Брестского, Кобринского и Пружанского уездов он относил к подляшскому поддиалекту малороссийского языка [235, с. 42, 45].
Среди сторонников точки зрения самобытности населения Полесья особо надо выделить позицию Й. Обрембского [Йозеф Обрембский, Józef Obrębski], подошедшего к этой проблеме с теоретических позиций и считавшего возможным квалифицировать полешуков в качестве обособленной этнической группы [374, с. 5].
Пестрота научных точек зрения во многом была обусловлена сложностью самой этнокультурной ситуации на Полесье.
Определенное представление о ней дают материалы "Приходских списков", которые зафиксировали следующие формы этнонимов: "славяно-русы" (вероятно просто "русины" или "руськие"), литовцы (скорее всего "литвины"), белорусы, бужане и ятвяги.
Численное соотношение этих групп представлено в табл. 2. Заметим, что само название "полешуки" зафиксировано приходскими списками за пределами собственно Полесского региона - на юге Слонимского уезда [247, л. 32]. Впрочем, не исключено, что именно здесь находилось полесско-белорусское пограничье. А в условиях традиционного общества этническое и региональное самосознание чаще всего артикулируется именно в таких ситуациях.
Таблица 2
Этнический состав населения Западного Полесья по материалам "Приходских списков"
| Этнические группы | Население, чел. | |||
| Брестский уезд | Кобринский уезд | Пружанский уезд | Всего | |
| Белорусы | 1205 | 2614 | _ | 3819 |
| Украинцы | 31340 | 33136 | 30263 | 94739 |
| Русины | 24333 | 17731 | 307 | 42371 |
| Литовцы | 7210 | 539 | 27610 | 35359 |
| Бужане | 4368 | 1095 | _ | 5463 |
| Ятвяги | 1616 | 22725 | ________ | 24341 |
| Поляки | 5129 | 4599 | 6477 | 16205 |
На наш взгляд, тот или иной этноним, упомянутый в "Приходских списках", может считаться реальным, если его распространение подтверждено другими источниками.
Естественно, что наибольшее сомнение вызывают "бужане" и "ятвяги".
Что касается первых, то аргументом в пользу их реальности служит, во-первых, картографирование - все они встречались в приходах, действительно располагавшихся поблизости от р. Буг. Во-вторых, замечание одного из священников - составителей анкеты из д. Зелава Кобринского уезда: "По происхождению своему бужане, доказательством чего служит местонахождение их жительства" [247, л. 211]. И, в-третьих, упоминание о бужанах в этнографической литературе, например, в уже приведенной выше точке зрения П. Бобровского.
Куда более проблематичной представляется реальность существования в середине XIX в. ятвягов. Кроме Брестского и Кобринского уездов "Приходские списки" зафиксировали ятвягов в Волковысском (Доброволя, Клепча, Левшова - всего 2843 чел.) и Вельском (Старый Кронин и Чижы - 3741 чел.) уездах. В Брестском, Волковысском и Вельском уездах они образовывали единый ареал, размещенный вокруг Беловежской пущи. Население его, по свидетельству П. Шпилевского, составляло "какое-то особое племя, то ли русское, то ли литовское, язык их - смесь древнелитовского и русского, одежда - полесская" [310, с. 29].
Возможно, что именно эта группа и могла сохранить остатки ятвяжского самосознания, тем более, что их место жительства действительно совпадает с ареалом расселения древних ятвягов.
Куда менее вероятной представляется возможность того, что ятвягами себя в то время могла считать большая часть горожан Кобрина, Антополя и т. д. В анкетах "Приходских списков" обычно нет объяснений ятвяжского происхождения жителей. Однако в некоторых из них оставлены следующие замечания: "Жители славянского племени, но, возможно, есть примесь древнего племени ядвингов" (мест. Антополь), "белорусы, которые происходят от ядвингов и ячургов" (д. Пыловица), "все по сказанию истории г. Павлищева должны происходить от племени летов и ятвягов" (мест. Добраволя).
В последнем случае имеется в виду учебник польской истории М. Павлищева, в котором содержались сведения о древних ятвягах и ядвингах - "народе сарматского происхождения, который жил по Нареву и Бугу в пределах позднейшего Падлясья" [155, с. 2]. Не исключено, что именно эта работа повлияла на взгляды и остальных священников. В пользу "книжного" происхождения названия ятвяги говорит и то, что других свидетельств существования этого этнонима в середине XIX в. нет.
Более того, публикация результатов анкетирования М. Лебедкиным вызвала недоверие научной общественности и именно вследствие упоминания названия ятвяги. Так, П. Бобровский неоднократно подчеркивал, что представления о существовании ятвягов в его время - "грубая ошибка", что "ятвяги целиком исчезли" [18, с. 26, 47].
Подводя итоги обзора статистических источников и мнений по проблеме этнической принадлежности населения Полесья в XIX - начале XX в. нам хотелось бы отметить следующее.
С лингвистической и этнографической точек зрения этот регион не был тождественен ни украинскому, ни белорусскому этносу, хотя к первому он был, несомненно, ближе, чем ко второму.
При этом лингвистические особенности населения именно Брестского, Кобринского и, частично, Пружанского уездов нашли свое отражение и в этнической статистике. Именно в середине XIX в. была заложена устойчивая традиция их обозначения как украинцев. Вместе с тем она едва ли отражала реальные формы этнического сознания.
Установить точную численность поляков достаточно сложно. По разным источникам она колебалась от 264 до 317 тыс. чел. (7,5-9,5 % населения). Очевидно, что большинство из них составляли католики - потомки коренного населения, которые хотя по конфессиональному признаку относили себя к полякам, сохраняли в значительной степени культурную и языковую белорусскую специфику. Согласно материалам "Приходских списков" к полякам относились "помещики и дворяне", "высший класс", либо отмечалось, что "дворяне разговаривают на польском языке", "высший класс говорит чисто по-польски". Вместе с тем численность поляков по крайней мере на 100-150 тыс. чел. превышала численность дворян.
Если исключить из этого населения мещан-католиков (преимущественно поляков), то логично будет предположить, что порядка 60-110 тыс. поляков составляли крепостные крестьяне. Свыше 70% польского населения было сконцентрировано на северо-западе Беларуси. Наиболее высоким их удельный вес был в Минской (11,4% населения) и в "белорусских уездах" Виленской (21%) губерний. В отдельных уездах - Вилейском и Диснянском, например, достигал 25%. Поляки были почти исключительно католиками, только в Слуцке и Копыле сохранялись небольшие протестантские общины (всего 0,2 тыс. чел.), состоявшие из потомков местной полонизированной аристократии [248, л. 566-570].
Большую часть русского населения составляла этноконфессиональная группа старообрядцев - всего 34 тыс. чел. (1,1% населения). Старообрядческое население формировалось из потомков переселенцев из России XVII-XVIII вв. Они проживали в Гомельском (свыше 11% всех жителей), Витебском (6,6%), Полоцком (5,8%), Сенненском (2,9%), Диснянском (2,3%), Бобруйском (2,2%), Борисовском (1,4%) уездах.
На Полесье и в Гродненской губернии старообрядцев не было.
Около 28% всех староверов проживало в городах. В конце XVIII-XIX вв. царская администрация относилась к старообрядцам с повышенной подозрительностью, принимала меры по ограничению их контактов с местным населением.
Удельный вес русского православного населения, судя по имеющимся сведениям, по 10 уездам колебался от 0,58 до 0,1 % населения. Исходя из этого, можно предположить, что общая их численность не превышала 10 тыс. чел. (0,3%). Среди них были не только чиновники и помещики, но и рабочие. Так, на Высочанской мануфактуре в Оршанском уезде было занято до 500 русских рабочих.
Общая численность евреев составляла около 350 тыс. чел. (10,8 % населения). В связи с запрещением проживать в сельской местности, в городах и местечках евреи составляли от 30 % до 70 % жителей. Для них была характерна относительная равномерность распределения по территории Беларуси, вместе с тем их удельный вес возрастал с запада на восток с 7,8 % до 14 %. В ряде случаев царское правительство содействовало созданию так называемых еврейских "земледельческих колоний". В 1864 г. в Могилевской губернии в них проживало около 7 тыс. чел. С социальной точки зрения в этот период они представляли еще достаточно однородную мещанскую группу, не более 2-3% из них относились к купеческому сословию.
Исключительную роль в поддержании замкнутости евреев продолжала играть религиозная принадлежность.
Основная часть татар (всего 3,5 тыс. чел.) размещалась в "белорусских уездах" Виленской губернии, Гродненском, Слонимском, Слуцком, Борисовском, Игуменском уездах. Татары проживали в городах и местечках и нередко занимали достаточно заметное место в структуре населения, например в Минске - 2,5%, в Новогрудке - 4,9%. В городских поселениях татары располагались отдельно от других жителей - в гомогенных по составу населения слободах. Около 35% татарского населения относилось к сословию дворян, остальные - мещане. Хотя татары образовывали замкнутую этноконфессиональную группу, это не сдерживало их сближение с белорусами, проявлявшееся, прежде всего в языковой сфере.
Характерным компонентом этнической структуры были немецкие переселенцы, всего 4 тыс. чел., отдельные семьи которых можно было встретить почти в каждом городе и большом местечке. В Минске немецкое население составляло около 1,8% жителей. В Западном Полесье существовали поселения немецких колонистов, в крупнейшем из них - Нейдорфе в Брестском уезде проживало свыше 1,1 тыс. чел.
Этносоциальная структура населения Беларуси сохраняла прежний феодально-сословный характер. Подавляющее большинство его - свыше 79% составляли различные категории крепостных крестьян. Эта группа была представлена белорусами, полешуками, поляками. Большей сложностью отличался этнический состав многочисленного сословия мещан (всего 465 тыс. чел. - 13,7 % населения). Большую часть их составляли евреи (60 %), не менее 30 % - белорусы, около 8 % - поляки, остальные - русские, татары, немцы.
Численность представителей купеческого сословия не превышала 9-10 тыс. чел., 72 % его составляли евреи. Немногочисленным был и основной господствующий класс помещиков: всего около 9 тыс. чел. (0,25 % населения). Свыше 93 % его составляли католики, которым принадлежало 77 % крепостных крестьян и 94,7 % земельной собственности [193, с. 15].
В то же время часть из них знала и нередко пользовалась белорусским языком и сохраняла элементы местного ("литовского" или "белорусского") регионального самосознания и с поляками себя полностью не отождествляла. Остальная часть помещиков была представлена русскими и выходцами из Прибалтики - "остзейскими немцами".
Достаточно не однородным был этнический состав малоземельной шляхты, насчитывавшей свыше 150 тыс. чел. (4,4 %). Представления о ее тотальной принадлежности к католицизму далеко не соответствует действительности. Так, по сведениям И. Зеленского в Минской губернии, например, до 30 % ее, а в Мозырском и Пинском уездах соответственно до 54,5 % и 77 % составляли православные [55, с. 361]. Эти данные подтверждаются и архивными материалами 1868 г. по пяти уездам Минской губернии. Доля православных среди шляхты и "не утвержденных в дворянстве обывателей" составила 49 %, при этом в Игуменском уезде она была 22 %, в Слуцком - 31 %, Минском - 32 %, Ре-чицком - 54 %, Пинском - 87,5 % [116].
Уровень образования среди подавляющей части мелкого дворянства был очень низок. Свою этническую принадлежность его представители тесно связывали с конфессиональной: католики называли себя поляками, православные - русскими. Относительно небольшую часть мелкого дворянства составляли переселенцы из Польши ("мазуры"), а также татары.
Крупнейшую конфессиональную группу составляли православные - 2356 тыс. чел. (70,2 % населения). В ее состав входили белорусы (89 % всех православных), полешуки, русские. Среди православного коренного населения широкое распространение имела форма самоназвания "русия", которая выполняла не только функции конфессионима, но средства выделения из восточнославянской общности.
Как отмечал К. Касович, "белорус не скажет про москвича, что тот говорит "по-руськи", но по-московски" [97, с. 341]. Значительной была численность католиков - свыше 600 тыс. чел. (18 %). Удельный вес католического населения сильно варьировал. В самом "католическом" Ошмянском уезде он составлял 72 % и постепенно снижался к югу, востоку и северо-востоку. В Городском уезде не превышал 0,8 % жителей. В состав конфессиональной группы лютеран (0,18 %) входили немцы и латыши. Старообрядцы-русские, иудеи-евреи и мусульмане-татары образовывали этноконфессиональные группы, у которых конфессиональный и этнический показатели почти полностью совпадали.
Для этносоциальных, этноконфессиональных и социоконфессиональных параметров населения Беларуси была характерна значительная пространственная вариабельность. Картографирование этих данных позволяет выделить ряд регионов, отличавшихся специфическими этносоциальными и конфессиональными особенностями: Восточный, Западный, Среднебелорусский, Западное Полесье, Центральное и Восточное Полесье. Эти регионы в определенной степени соотносятся, хотя точно не совпадают с утвердившимся в белорусской этнографии 1970-1980-х гг. историко-этнографическими регионами [например 224].
В Восточном регионе, включавшем Могилевскую губернию и Витебский и Городский уезды Витебской губернии, проживало около 32% населения Беларуси (1065 тыс. чел.). Удельный вес белорусов доходил до 79%. Здесь было сосредоточено свыше 60 % старообрядцев, они составляли 2,1% населения региона (в два раза выше, чем по Беларуси). Превышали средние показатели и удельный вес евреев -- 13,7 %. В то же время удельный вес поляков доходил только до 3,2%. Православные составляли 79,5%, а католики - 4,1% населения. Характерной особенностью региона были существенные отличия структур городского и местечкового населения. В городах белорусы составляли не менее 47,8 % населения, в то же время 91,3 % жителей местечек составляли евреи. Специфической чертой региона в целом было исторически обусловленное тяготение к русской культуре, социальный престиж которой был выше, чем польской. Общая этнокультурная "атмосфера" городской жизни была преимущественно русской. В Восточном регионе, территория которого включала в себя большую часть "исторической" Беларуси, самоназвание "белорусы" сочеталось с многочисленными урбанистическими этниконами, типа "витебцы", "мстиславцы", "магилевцы", "гомельцы" и т. д.
Совсем иная ситуация складывалась в Западном регионе - Гродненском, Волковысском, Слонимском уездах Гродненской, Вилейском, Диснянском, Лидском, Ошмянском Виленской, Минском, Новогрудском, Слуцком Минской и Дрисском уезде Витебской губерний, в которых проживало 1241 тыс. чел. (37 % населения Беларуси). В этом регионе было сосредоточено свыше 76% католического населения Беларуси, они составляли 35,5 % его жителей. В Ошмянском, Лидском и Волковысском уездах удельный вес католиков (соответственно 72,4 %, 55,1 %, 52,1 %) превышал православных. В отличие от остальных регионов, где католики были преимущественно представителями привилегированных сословий, в Западном регионе большую часть католиков составляли крестьяне. Общая этнокультурная обстановка отличалась ориентацией на польскую культуру. Удельный вес поляков доходил до 17,1 % Доля евреев была наименьшей из всех регионов - 8,4 %. В Западном регионе проживало 77 % татарского населения Беларуси. Специфическим для региона был низкий удельный вес городского (6,9 %) и высокий (10 %) - местечкового населения. В городах 27 % составляли католики, 23 %- православные, 39 % - евреи. В местечках еврейское население составляло 48 %.
Между Западным и Восточным регионами располагалась своеобразная переходная Среднебелорусская зона - Полоцкий, Лепельский, Борисовский, Игуменский и Бобруйский уезды (463 тыс. чел. - 13,8 % населения), для этносоциальных и конфессиональных параметров населения характерны черты обоих регионов и приближение к средним показателям по Беларуси. Удельный вес белорусов доходил до 82%, поляков - 6,3 %, русских-старообрядцев - 1,5 %, евреев - 9,1 %, немцев и татар - по 0,1 %. Православные составляли 74,4 %, католики - 14,6 % населения. Городское и местечковое население было относительно немногочисленным - соответственно 8,2 % и 7,8 %. В городах был исключительно высок удельный вес евреев - 60,8 % - наибольший из всех регионов. В местечках евреи составляли 75 % жителей.
Характерной чертой Центрального и Восточного Полесья (Мозырский, Пинский и Речицкий уезды) был высокий удельный вес коренного населения - в целом по региону - свыше 80%, в Речицком - 86%. Характерно, что подавляющее большинство католиков были представлены шляхтой и мещанами. Крестьяне составляли только 5% католического населения. При этом часть католиков называла себя "литвинами". Специфической особенностью региона был высокий удельный вес белорусов (40%) среди горожан. В Мозыре он, например, составлял 63,6 %. В местечках коренное население составляло до 49 % жителей. Всего в Восточном и Центральном Полесье проживало 282 тыс. чел. (8,4 % населения Беларуси).
Большую часть населения Западного Полесья - Брестского, Кобринского и Пружанского уездов (298 тыс. чел. - 8,8 % населения) составляли представители особой группы населения, которая описана выше. Северо-восток Пружанского уезда занимали компактно расселенные белорусы-"литвины" (31 тыс. чел. - 12,8 % населения региона). Удельный вес поляков (5,5 %) и евреев (10,1 %) был выше, чем в Восточном и Центральном Полесье. В Западном Полесье проживало свыше 33 % всего немецкого населения Беларуси, удельный вес их доходил до 0,5 %. Конфессиональная ситуация отличалась высоким удельным весом православных - 81,7 %, в то время как удельный вес католиков (7,6 %) был в два раза ниже среднего уровня.
Существенно отличалась от остальной части Полесья структура городского населения: коренные жители составляли только 18,4 % горожан, поляки - 24,5 %, евреи - 51,6 %, русские - свыше 6 %.
Необходимо отметить, что границы выделенных регионов в достаточной степени условны, так как расчеты основаны на сведениях по уездам, территория которых, естественно, не совпадает с региональным делением. Поэтому эти регионы следует рассматривать как отражение наиболее общих закономерностей пространственной вариативности этносоциальных и конфессиональных параметров населения Беларуси. Более точное представление о конфессиональных параметрах населения регионов дают табл. 3 и табл. 4 [подсчитано автором по 208].
На рубеже 1850-1860-х гг. население Беларуси сохраняло ту этносоциальную структуру, которая сформировалась в XVII-XVIII вв., а белорусский этнос - систему этнонимических названий той же эпохи. Общее этническое самосознание начало формироваться только у небольшой части его представителей: узкого круга интеллигенции, выходцев из среды шляхты и духовенства, а также у отдельных представителей господствующего класса.
Таблица 3
Конфессиональный состав населения Беларуси по регионам на 1858 г.
| Конфессии | Население по регионам, чел. | |||||
| Вост. | Зап. | Средне-бел. | Вост. Полесье* | Зап. Полесье* | Всего | |
| Правос. | 850466 | 686849 | 345091 | 230392 | 243655 | 2356453 |
| Католики | 43959 | 441287 | 67808 | 26100 | 22828 | 601982 |
| Староверы | 22673 | 4311 | 7133 | 59 | _ | 34176 |
| Иудеи | 147989 | 104742 | 42631 | 25418 | 30371 | 351151 |
| Лютеране | 576 | 1245 | 529 | 318 | 1353 | 4021 |
| Мусульмане | - | 2739 | 548 | - | 5 | 3292 |
| Всего | 1065663 | 1241173 | 463740 | 282287 | 298212 | 3351075 |
Таблица 4 Конфессиональный состав населения Беларуси по регионам на 1858 г.
| Конфессии | Население по регионам, % | |||||
| Вост. | Запад. | Средне-бел. | Вост. Полесье* | Зап. Полесье* | Всего | |
| Правосл. | 79,5 | 55,3 | 74,4 | 81,6 | 81,7 | 70,3 |
| Католики | 4,1 | 35,5 | 14,6 | 9,2 | 7,6 | 17,9 |
| Староверы | 2,1 | 0,3 | 1,5 | 0,02 | _ | 1.0 |
| Иудеи | 13,7 | 8,4 | 9- | 9,0 | 10,1 | 10,4 |
| Лютеране | 0,05 | ОД | 0,01 | 0,1 | 0,4 | 0,11 |
| Мусульмане | 0,2 | 0,01 | - | 0,00 | 0,09 | |
* [Восточное и западное Полесье Белоруси]
Украинцы
Также как и в Беларуси, в Украине развитие национальных процессов находилось на стадии "А" по классификации М. Гроха. Однако масштабы артикуляции этничности в значительной степени превосходят белорусские.
Они проявились в развитии историографии, филологии, этнографии и фольклористики, литературы. В этой связи необходимо отметить публикации Д. Бантыш-Каменского ("История Малой России", 1822), Н. Маркевича ("История Малоросии", 1842), О. Бодянского ("Истории Русов", 1828), А. Павловского ("Грамматики малороссийского наречия", 1818), сборники этнографических и фольклорных материалов Н. Церетели (1819) и особенно М. Максимовича (1827), В. Залесского (1833), Й. Лозинского (1835).
Вне всякого сомнения большое значение имело развитие украинской литературы, причем не только для самой Украины. Очевидно, что публикация И. Котляревским "Энеиды" (1798, 1809) непосредственным образом способствовала появлению одноименной поэмы на белорусском языке, о чем свидетельствуют и текстуальные совпадения [93, с. 325].
Творчество Т. Шевченко оказало влияние на становление белорусской литературы [305]. В украинском движении достаточно рано начала формироваться национальная идеология: опубликованная О. Бодянским "История Русов" имела откровенную антипольскую и антироссийскую направленность.
Национальная идеология заняла четко очерченное место в программе созданного Н. Костомаровым Кирило-Мефодиевского братства (1845-1847 гг.). Наконец, украинское движение получило опыт участия в политической борьбе во время революции 1848 г. ("Головна Руська Рада" во Львове).
Вместе с тем украинское движение, так же как и белорусское оставалось малочисленным, находившимся на периферии социальных интересов большинства населения. О чем свидетельствует, например, отсутствие интереса к национальной литературе даже в Галицийской Украине [38, с. 51]. Существенным отличием украинского движения было наличие преемственности, практически неизвестной белорусскому.
Она проявлялась в преемственности идеологической. Так, известно, что "История Русов", памятник идеологии автономистов конца XVIII в., как никакое другое произведение оказало сильное влияние на формирование сознания молодого Т. Шевченко [38, с. 26]. Преемственность проявлялась на академическом уровне (П. Кулиш и Н. Костомаров были учениками И. Срезневского и М. Максимовича) и семейном уровне (сын одного из участников "Руськой троицы" Маркияна Шашкевича - Владимир стал во главе национального движения в Галичине в начале 60-х гг. XIX в.) [38, с. 36, 76.].
Причины различий многообразны. Главная из них коренится в принципиальных различиях этносоциальной и конфессиональной структуры населения, по крайней мере, на значительной части этнической территории Украины.
Оно отличалось значительно большей гомогенностью, большим удельным весом коренного населения. Согласно реконструкциям В. М. Кабузана и Г. П. Махновой, в Левобережьи в конце XVIII в. украинцы составляли 98,1% населения, Слобожанщине - 85,9 % [59, с. 31, 32]. Едва ли эта ситуация существенным образом поменялась к середине XIX в. Если считать конфессиональную принадлежность тесно сопряженной с этнической у католиков и иудеев (соответственно поляков и евреев), то удельный вес этих групп в Украине был значительно ниже, чем в Беларуси - 4,24 % и 6,25 %. При этом 92% католиков и 79,5% иудеев было сосредоточено в Правобережьи, где их удельный вес примерно соответствовал ситуации в Беларуси - 9,1% и 11,6%.
В то же время доля католиков и иудеев в Черниговской губернии не превышала соответственно 0,1 % и 2,15 %, в Полтавской - 0,06 % и 1,46 %, Екатеринославской - 0,68 % и 2,22 %, Харьковской - 0,07 % и 0,02 %.
Различия касаются, в частности, соотношения еврейского и "христианского" населения в структуре основных городских сословий. Так, согласно окладной книге за 1817 г. евреи составляли 13,9 % купеческого сословия Украины (на Беларуси 72,8 %) и 55,1 % мещан (78,9 %) [подсчитано автором по 160]. При этом ситуация в Волынской и Подольской губерниях была схожа с белорусской, евреи составляли 63,8 % купцов и 87,3 % мещан. А в Полтавской, Черниговской и Екатеринославской губерниях евреи составляли лишь 5,0 % купцов и 17,6 % мещан.
Следующее, не менее важное отличие - это наличие значительного по численности формально свободного сельского населения, официально именовавшегося как "малороссийское казачество" (всего в 1817 г. 13,86% податного населения, или 496 тыс. чел. мужского пола).
При этом в Полтавской губернии казаки составляли 42% податного населения, в Черниговской - 30%, Екатеринославской - 16,3%, Херсонской - 8,3%.
Согласно данным окладной книги за 1834 г. численность "малороссийских казаков" почти не изменилась (498 тыс. чел.), а удельный вес начал снижаться - до 12,35 % податного населения. К 1858 г. почти все малороссийские казаки были превращены в казенных крестьян, что, хотя и не означало значительного изменения их материального положения, однако в социальном отношении было достаточно чувствительным ударом.
Следующее отличие Украины - это удельный вес крепостных крестьян. В целом в начале XIX в. он мало отличался от аналогичного показателя в Беларуси: соответственно 55,6 % и 57%. Однако в различных регионах Украины этот показатель значительно варьировал. В Правобережьи - от 86,9 % в Киевской губернии до 61,4 % в Подольской, в Левобережьи - 47 %, в Харьковской и Екатеринославской губерниях - 41 % податного населения (по данным за 1817 г.).
К 1834 г. между Украиной и Беларусью появились уже заметные различия. Удельный вес крепостных крестьян в структуре податного населения составил соответственно 56,85 % и 64,8 %. При этом значительное сокращение удельного веса крепостных крестьян произошло в Киевской и Волынской губерниях (до 73 % от податного населения) [161].
К 1858 г. численность крепостного населения в Украине сократилась еще больше - до 44,24 %, в том числе в Правобережьи - в среднем до 58 % , Левобережьи - до 37 %, в Харьковской и Херсонской губерниях до 30 и 31 % соответственно [83, с. 94]. К этому необходимо добавить, что в Левобережьи крепостное право было утверждено лишь в конце XVIII в.
Показателем социальной мобильности, как уже говорилось выше, может считаться наличие крестьян в структуре городского населения. По этому критерию Украина также значительно отличалась. И если в Волынской (6,23 %) и Подольской (1,6 %) положение мало чем отличалось от Беларуси, то в губерниях Левобережья и Слобожанщины ситуация была принципиально другой.
В городах Полтавской губернии крестьяне составили 31,4 % населения, Черниговской - 23,1 %, Харьковской - 56,5 %, Екатеринославской - 19,2 %.
Таким образом, по ряду чрезвычайно существенных показателей этносоциальной и конфессиональной структуры населения ситуация в Украине, и особенно в Левобережьи, в значительно большей степени благоприятствовала зарождению национальной консолидации.
Именно с этой точки зрения необходимо рассматривать социальную роль "памяти о Гетманщине". Не как наличие общего мифа, а как памяти о реальной ситуации, изменение которой привело к значительному ухудшению положения многочисленных групп населения - крестьян и казаков.
Другим, а, возможно и более значимым на этом этапе, фактором стало наличие университетских центров (в Харькове с 1805 г. и Киеве с 1845 г.). Их существование создавало необходимую среду для формирования национальной идеологии. Не менее важно и то, что в совокупности с особенностями этносоциальной структуры наличие университетов обеспечило куда большие возможности для социальной мобильности личностей, непосредственно связанных с народной культурой. В данном случае достаточно показательно, что социальное происхождение П. Кулиша (из семьи вольных крестьян) и Н. Костомарова (сына русского помещика и украинки-крепостной) не стало преградой их академической карьере [38, с. 36]. Более того, все это вместе взятое обеспечило наличие ситуации, позволившей не только раскрыться таланту Т. Шевченко, но и стать социально значимым явлением. В то же время отсутствие таких условий в Беларуси с наглядностью проявилось в судьбе П. Багрыма.
Отсутствие сопоставимых статистических данных по Западной Украине не позволяет с достаточной степенью надежности сопоставлять ее с ситуацией в Беларуси. Во многом она была схожей, хотя удельный вес польского населения был значительно выше. На протяжении всего XIX в. украинцы составляли 65% населения региона, поляки - 20%, евреи - 10%. Такую картину представляет Я. Грицак со ссылкой на украинских и американских исследователей [38, с. 22].
Так же как и белорусы, украинцы в основном были сельскими жителями и крестьянами. При этом успехи национального движения объясняются наличием униатской церкви, предохранявшей украинцев от ассимиляции и обеспечивавшей хотя бы минимальные условия для социальной мобильности. В этой связи уместно еще раз остановиться на утверждении Р. Радзика о том, что именно ликвидация униатства в Беларуси фатальным образом затормозила развитие национальной консолидации. На наш взгляд, дело не только в самом униатстве, в том месте, которое оно занимало в системе социальных и политических отношений в Галиции и Австрийской империи в целом.
Речь идет, в том числе, о политике Марии-Терезии по отношению к униатам, включая уравнение их прав с католиками, развитие униатского образования. К этому необходимо добавить и тот факт, что благодаря реформам Иосифа II крестьяне стали лично независимыми от помещиков. А личная свобода крестьянства является одним из необходимых факторов развития национального движения.
Именно этим следует объяснить то, что сохранение униатской церкви в Правобережной Украине в первой половине XIX в. не дало сколько-нибудь сопоставимых с Галицией результатов. Более того, этот регион в национальном отношении вообще оставался пассивным.
В целом же важнейшей причиной, тормозившей развитие украинского национального движения, стала модернизационная отсталость - исключительно низкий уровень охвата населения системой образования. По данным за 1856 г. доля учащихся в структуре населения в Волынской губернии составляла 0,23 %, в Подольской - 0,25 %, Полтавской - 0,44 %, Киевской - 0,5 %, Черниговской - 0,54 %, Екатеринославской - 0,92 %, в то время как в Лифляндской губернии - 4,62 % [151].
Развитие национального движения не оказало и не могло оказать существенного воздействия на состояние этнического самосознания не только на массовом уровне, но даже и на уровне относительно образованной части общества - священников. Материалы "Приходских списков" по Правобережью зафиксировали едва ли не полный набор этнонимов "Повести временных лет", в том числе полян (108 504 чел.), бужан (75 377 чел.), дулебов (12 904 чел.), древлян (196 900 чел.), хорват (17 228 чел.), тиверцев и угличей (8398 чел.).
Не менее парадоксально и то, что численность поляков (466 685 чел.) превысила численность католиков (443 991 чел.). При этом к полякам было причислено 38 546 православных [88].
Литовцы
Развитие литовского национального движения также опережало белорусское, хотя и оно находилось на латентной стадии развития. В первой половине XIX в. появилось достаточно большое количество публикаций на литовском языке.
Среди них едва ли не наибольшее значение имела публикация в 1818 г. поэмы К. Донелайтиса "Поры года", ставшей вдохновляющим примером возможности литературной обработки литовского языка.
Л. Реза, осуществивший публикацию поэмы К. Донелайтиса, издал в 1825 г. первый сборник литовских песен - дайн. Собиранием и публикацией литовского фольклора занимался и Л. Луцевич, считающийся первым этнографом Литвы [375, с. 214]. Большое значение имела деятельность ковенского епископа Й. Гедройца, способствовавшего формированию группы литераторов, происходивших главным образом из низших слоев жемайтийской шляхты. Именно в этом кругу сформировались первые элементы этнолингвистически детерминированной идеи литовской нации [398, с. 319].
Подобную роль позже сыграл другой ковенский епископ М. Валанчюс, хотя истинные цели и мотивы его деятельности определить достаточно сложно [398, с. 321]. Значительную популярность в это время приобрело творчество А. Страздаса, Д. Пошки, С. Станевичюса. Особо необходимо отметить издательскую деятельность В. Ивинскиса, опубликовавшего в 1846-1864 гг. 17 календарей, предназначенных для массового читателя [375, с. 213].
В отличие от Украины в Литве в значительно меньшей степени развивалась национально ориентированная историография на литовском языке. Она была представлена почти исключительно работами Ш. Даукантаса, кстати, ученика М. Бобровского и И. Даниловича. Эта особенность не случайна. Дело в том, что польскоязычные публикации по истории Литвы и Великого княжества Литовского, включая работы И. Даниловича, Ю. Крашевского, Т. Нарбута и многих других, как бы они не были связаны с историей Беларуси, в первую очередь, объективно "работали" на формирование литовского национального самосознания.
Отметим, что, например, фундаментальный труд "Картина Литвы с точки зрения ее цивилизации с древнейших времен до конца XVIII века" (1844), автора которого И. Ярошевича нередко причисляют к белорусским "возрожденцам", на самом деле посвящен почти исключительно этнической Литве. Одного его было вполне достаточно для формирования позитивно окрашенного национального исторического мифа. Подобное значение, если не большее, имела романтическая литература и, в первую очередь, творчество А. Мицкевича.
Этносоциальная ситуация в Литве отличалась от белорусской по ряду параметров. Во-первых, это касается социальной структуры. Ее специфической особенностью в конце XVIII - первой половине XIX в. была чрезвычайно значительная по численности группа свободного населения.
Согласно данным 5-й ревизии в Ковенской и "литовской" части Виленской губернии общая численность его составляла свыше 100 тыс. чел., а удельный вес - 22% от всего населения. Для сравнения на территории "белорусских" уездов Гродненской и Виленской губерний подобная категория населения насчитывала всего лишь около 9 тыс. чел., или 3% от всего населения. При этом необходимо отметить, что, например, в Могилевской губернии эта категория была практически не представлена.
На протяжении первой половины XIX в. численность свободного населения в Литве неуклонно снижалась.
По данным 7-й ревизии оно составило 14,4 %, 8-й - 12,8 %, 9-й - 7,6 % и 10-й всего лишь 5,6 % населения [232, с. 77]. При этом свободное население переводили как в состояние казенных крестьян, так и крепостных. Характерен в данном случае пример известного историка и либерала М. Балиньского. С одной стороны, он посвятил ряд публикаций в Dziennike Wilenskim примерам прогресса в Великобритании как образца для подражании. Однако это не мешало ему перевести в состояние крепостных вольных людей своего собственного имения [232, с. 68-70].
В любом случае, положение вольного населения в Литве значительно ухудшилось. Это способствовало усугублению классово-этнического антагонизма, сыгравшего впоследствии существенную роль в развитии литовского национального движения.
Следующее различие касается изменения численности крепостных крестьян. В Литве и Беларуси в начале XIX в. удельный вес был примерно одинаков - соответственно 53,4 % и 57 % податного населения (1817 г.). Однако уже к 1834 г. численность крепостного населения в Литве уже сократилась до 49,6 % податного (46,7 % от всего населения), а в Беларуси возросла до 64,8 % [161]. По данным 10-й ревизии в Ковенской губернии крепостные составляли лишь 36,9 % населения [83, с. 94].
Не менее важно и то, что значительная группа литовцев (более 253 тыс.) проживала в Сувалкской губернии, входившей в состав Царства Польского [168].
По данным А. Риттиха литовцы составляли здесь 76,9% населения, евреи - 12,8%, немцы - 5,61 %, поляки - 3,94%, русские (староверы) - 0,64%. Характерно, что численность протестантов (23 047 чел.) несколько превосходила численность немцев (18 522 чел.), что позволяет предположить, что протестантизм был распространен среди небольшой части литовцев [168].
Личная зависимость крестьян здесь была ликвидирована еще в 1807 г. Неслучайно, что именно здесь отмечен один из наиболее ранних случаев участия в национальном движении крестьян, в частности М. Акелайтиса, издавшего в 1857 г. литовский букварь [375, с. 213]. Интересно, что по сведениям С. Александровича, М. Акелайтис планировал создание народного издательства для публикации литературы не только на литовском, но и белорусском языке, в том числе написанной В. Дуниным-Марцинкевичем и В. Коротынским [2, с. 21].
Наконец, большое значение имело и то, что многочисленная группа литовцев (в начале 30-х гг. их было около 200 тыс. чел., а через десять лет уже 253 тыс. чел.) проживала на территории Восточной Пруссии [58, с. 183].
Значительную часть их составляли протестанты, в том числе основатель новой литовской литературы К. Донелайтис. Местные условия давали больше возможностей для публикации литовских изданий. Однако переоценивать либеральность политического режима здесь не стоит. Литовцы в Восточной Пруссии подвергались интенсивной германизации.
Что касается этнической ситуации на литовских землях, то, согласно подсчетам М. Лебедкина в Ковенской губернии литовцы составляли 728 474 чел. (в том числе 307 686 литовцев и 420 788 жмудинов), или 80,4 % всего населения, евреи - 101 337 чел., или 11,1 %, немцы - 40 309 чел., или 4,7 %, поляки - 25 189 чел., или 2,78 % .
Численность остальных групп населения была незначительна. Русские составляли 0,5 % населения, белорусы - 0,17 %, украинцы - 0,05 %, латыши - 0,27 %, татары - 0,04 % [88, с. 144].
По тем же данным в "литовской" части Виленской губернии был 256 261 литовец (в том числе значительная часть белорусов-"литвинов"), 56 790 поляков и 12 669 белорусов. Общая численность литовцев в Ковенской, Виленской и Сувалкской губерниях на конец 50-х гг. не могла превышать 1238 тыс. чел., а вместе с Восточной Пруссией, по видимому, не более 1,5 млн чел.
Разделение этнических литовских земель фактически на три региона, существенно различавшихся по характеру социально-политического устройства, не оказывало однозначно позитивного или негативного влияния на развитие национальной консолидации.
К числу наиболее значимо тормозивших ее развитие факторов необходимо отнести исключительно слабое развитие горизонтальной социальной мобильности. Показательно, что удельный вес крестьян в городах Ковенской губернии - всего 0,6 % городского населения в 1858 г. был наименьшим среди всего рассматриваемого нами региона [208].
Латыши
Первые признаки формирования латышского национального сознания обозначились в начале XIX в. К числу их проявления необходимо отнести поэтическое творчество И. Хертманиса. В 1824 г. было основано Латышское литературное общество, а в 1830-х гг. началось издание еженедельной газеты Latviešu avīzes на латышском языке.
За всеми этими событиями стояла материальная поддержка и непосредственная организационная деятельность немецких патронов. Однако значение, например газеты, было куда большим, чем этого хотели издатели. Главное, что благодаря ей была решена проблема пригодности латышского языка для массовой коммуникации [378, с. 215]. Латышские писатели той поры придерживались точки зрения, что восходящая социальная мобильность неизбежно должна означать германизацию.
Представители следующего поколения латышских активистов, в большей части крестьяне; по происхождению, ипиротип, считали, что не немецкий, а латышский язык может и должен обеспечить кратчайший путь к образованию.
В 1856 г. была основана собственно латышская газета Mājas viesis. Ведущими фигурами национального движения стали К. Вальдемарс, собиратель и издатель латышских дайн К. Бароне, Ю. Алунус. В начале 60-х гг. было констатировано, что "латыши пробудились", однако это касалось лишь части интеллигенции, а не народа в целом.
Значительным препятствием на пути национальной консолидации стало наличие четко очерченных регионов, население которых отличалось не только особенностями традиционной культуры и языка, но, что самое главное, достаточно отчетливо проявлявшимся самосознанием. К этому необходимо добавить достаточную сложность конфессиональной структуры латышей.
По данным А. Риттиха, в 60-х гг. в Курляндии и "латышской" части Лифляндской губернии 90,7% латышей составляли лютеране, 3,5 % - католики и 5,7 % - православные [167]. Если к этому добавить около 150 тыс. латышей-католиков, проживавших в так называемых "инфлянтских" уездах Витебской губернии (Динабургском, Люцинском и Режицком), то доля католиков среди латышей составит почти 18 %. Таким образом, латыши были более поликонфессиональны, чем, например, украинцы и белорусы. Особого внимания заслуживает довольно значительная численность латышей-православных - около 50 тыс. чел. Их появление было результатом спонтанного движения, охватившего в 40-50-х гг. ряд уездов Лифляндии. Поводом его стали распространенные среди крестьян наивные представления, что выраженная таким образом лояльность поможет им получить землю при посредстве русских властей [378, с. 23].
По данным, обобщенным А. Риттихом, на территории "латышской" Лифляндии и Курляндии латыши насчитывали 855 тыс. чел., или 79,5 % населения, немцы - 101 тыс. чел., или 9,4 %, евреи - 39 тыс. чел., или 3,7 %, русские - 34 тыс. чел., или 3,1 %, эстонцы - 14 тыс. чел., или 1,3 %, поляки - 13 тыс. чел., или 1,2 %, литовцы 12 тыс. чел., или 1,1 %, белорусы - 4 тыс. чел., или 0,38 % [167].
Вместе с тем ряд факторов содействовал развитию национальной консолидации латышей. Среди них едва ли не наибольшее значение имела ликвидация личной зависимости крестьян в Лифляндской и Курляндской губерниях в 1816-1819 гг. и обретение крестьянами прав на владение землей в 50-х - начале 60-х гг. [378, с. 5].
Одним из результатов этого стала достаточно заметная горизонтальная мобильность: в 1858 г. в городах Лифляндии крестьяне составляли уже 15,7 % населения. При этом в 60-х гг. в Миттаве латыши составляли 22 % населения, а в Риге - почти четверть жителей [401, с. 128].
Эстонцы
Вплоть до середины XIX в. эстонцы, среди которых подавляющее большинство составляли крестьяне, называли себя "maarahvas", что было практически полным эквивалентом белорусского "тутэйшыя".
Немцев же обозначали собирательным "saks", при этом к ним относили всех не-крестьян, а также тех эстонцев, которые умели писать и читать [380, с. 292]. Все это было следствием того, что, также как в Латвии, переход из крестьянского в другие сословия означал неизбежную германизацию.
Вместе с тем уже в 20-е гг. эстонцы-студенты Дерптского университета перестали скрывать свое происхождение и начали признавать его публично. В 1838 г. врач, преподаватель эстонского языка в университете Ф. Фельман основал Эстонское научное общество. Его целью было собирание фольклора и издание эстонской дидактической литературы.
Среди наиболее значимых результатов - публикация Ф. Крейцвальдом эпоса "Калевипоег" (1857-1861 гг.), ставшего одним из краеугольных камней эстонского национального самосознания.
В 1856 г. были основаны две эстонские газеты. Характерно, что при этом даже лидеры эстонского движения, например, Ф. Фельман, не видели в своей активности собственно национального содержания, считали, что формирование самостоятельной эстонской нации не имеет перспектив, а германизация неизбежна [380, с. 295].
Возникновению эстонского движения во многом способствовала этносоциальная ситуация, которая значительно отличалась от всех остальных регионов.
Эстонцы составляли абсолютное большинство населения - 94,4 % от общего числа 750 тыс. чел. и были почти исключительно крестьянами [167]. Немцы составляли всего лишь 2,5 % населения. Экономически доминирующий класс землевладельцев, фактически состоящий из одних немцев, был исключительно малочисленным (в Эстляндской губернии в 1858 г. - 1,3 % населения). Отличительная особенность Эстонии - почти полное отсутствие евреев - всего около 0,1%. Среди остальных этнических групп следует отметить русских (2,6 %), поляков (0,1 %). Таким образом, предельная простота этносоциальной структуры, фактическая тождественность этнической и социальной принадлежности позволяла наилучшим образом отразить конфликт социальных интересов в национальной форме. До отмены личной крепостной зависимости помещичьи крестьяне составляли 78 % податного населения, казенные - 13,2 %, находившиеся в церковной собственности ("пасторские") - 1,4 %, вольные - 3,3 %. Иными словами, ситуация была во многом схожей с белорусской конца 50-х гг.
Отличие составлял достаточно высокий уровень горизонтальной мобильности: к 1858 г. крестьяне составляли уже 10,25 % городского населения Эстонии. Добавим и относительно высокий уровень развития системы образования.
В 1856 г. в Эстляндской губернии учащиеся составляли 3,26 % населения, что примерно в 10 раз превосходило аналогичный показатель Минской губернии. Особенностью конфессиональной структуры являлось то, что к концу 60-х гг. свыше 83 тыс. эстонцев (11,8 % всех эстонцев) были православными. Возникновение этой группы было вызвано теми же причинами и протекало при тех же обстоятельствах, что и среди латышей.
СЛОВАКИ
Словаки не случайно выбраны из ряда народов центральной части Центрально-Восточной Европы в качестве объекта сравнения. Их этническая судьба во многом напоминает белорусскую. После гибели Великоморавского государства, в X-XI вв. словацкие этнические земли вошли в состав Венгрии и впоследствии не обладали какой-либо формой территориальной автономии. Это привело к мадьяризации социальной элиты, особенно в XVI в., когда в Словакии укрылось от турецкого нашествия значительное количество венгерских дворян.
Стартовые условия белорусского и словацкого движения, тем не менее, значительно отличались. Это касается и политической и социальной ситуации. Как уже отмечалось выше (в разделе об украинцах Восточной Галиции), благодаря реформам Марии-Терезы и Иосифа II модернизационные процессы в Словакии развивались значительно быстрее, чем в Беларуси.
Это касается и личной свободы крестьян, и развития системы внесословного образования. Последнее неизбежно ставило вопрос о языке преподавания и предусматривало создание массовой социальной группы - учителей, способных этот вопрос поставить. Особенности образовательной реформы закрепляли тесную связь системы образования и церкви, что превращало священников в главную движущую силу национального движения в эпоху его становления. К этому необходимо добавить, что уже в конце XVIII в. около 12 % населения проживало в городах. Городское население было чрезвычайно пестрым в этническом отношении, однако в Словакии, в отличие от Беларуси, доля еврейского населения в городах была незначительной. Характерной особенностью социальной структуры (подобной на белорусскую) стало наличие многочисленной прослойки безземельной, или как ее называли "босоногой" шляхты, мало чем отличавшейся от крестьян, но пользовавшейся личной свободой и сословными привилегиями [332, с. 38]. Другая схожая черта - конфессиональное разделение, часть словаков (до 25%) стала протестантами в ходе гуситской реформации, остальные были католиками.
Ассимиляция социальной элиты, также как в Беларуси, не была окончательной. Значительная часть ее сохраняла региональное сознание. При этом достаточно рано, уже в первой половине XVIII в., ее представители, например Ян Балтазар Магин, выдвигали идею политического равноправия словаков и венгров в рамках венгерской политической нации [370, с. 134].
Уже в это время появляется очерк словацкой грамматики Даниела Крмана [370, с. 72]. А в начале 60-х гг. Адам Коллар обратился с призывом к словакам не быть безразличными к своей национальности и языку [370, с. 135]. В целом словацкое движение возникло значительно раньше и развивалось значительно более интенсивно, чем белорусское. Так, в 1792 г. было основано Словацкое научное общество. В его деятельности в той или иной степени принимало участие свыше 240 чел., по большей части священники (77 % участников), в том числе протестантские священники составили 33 %, а католические - 44 % всех активистов [358, с. 101]. Конфессиональные различия чрезвычайно сильно повлияли на развитие национального движения. Среди протестантов со времен реформации в качестве литературного закрепился чешский язык.
В 1787 г. католический священник А. Бернолак осуществил кодификацию собственно словацкого языка на основе западнословацкого диалекта. Этот язык позднее под названием "бернолаковщина" и получил признание среди словаков-католиков, главным образом священников [200, с. 199]. В 20-30-х гг. XIX в. Ян Коллар и Павел Шафарик (дети протестантских священников) попытались создать единый чешско-словацкий язык для обоих народов [332, с. 45]. "По сути это была довольно искусственная литературно-письменная формация, полученная в результате целенаправленной модификации чешского языка в сторону его сближения с народно-разговорным словацким языком ..." [200, с. 198]. При этом для Я. Коллара лично главным было не столько возрождение словаков, сколько славян в целом.
Это лингво-идеологическое противоречие было разрешено Людовитом Штуром, создавшим в 1843-1844 г. новую грамматику словацкого языка. На ее основе в 1845 г. стала издаваться первая словацкая газета Slovenskje národňje novini, характерно при этом, что выпуск первого номера отмечался в Братиславе и ряде других городов как праздник [200, с. 201].
Показателем достаточно высокого уровня развития словацкого национального движения стали события 1848 г., когда не только впервые была сформулирована национальная политическая программа, но были созданы национальные повстанческие формирования и формально провозглашена независимость Словакии [370, с. 231]. В 1861 г. активистам словацкого движения удалось собрать представительный национальный съезд (до 3 тыс. участников), потребовавший автономии в составе единого венгерского государства. Однако ни в первом, ни во втором случае политические устремления национальных лидеров практически не нашли сколько-нибудь массовой поддержки.
* * *
В первой половине XIX в. народы Центрально-Восточной Европы вступили на путь национальной консолидации. Хотя нигде эти процессы не получили массовой поддержки, диапазон их манифестаций был чрезвычайно велик: от собирания фольклора и первых опытов литературной обработки народных диалектов до формулирования национально-политических программ.
Сравнивать их интенсивность не представляется вполне корректным. Только на первый взгляд уровни развития белорусского и эстонского движений, или украинского и словацкого были одинаковы. Все дело в том, что артикуляция этничности в каждом отдельном случае была вызвана достаточно случайным воздействием разнородных факторов. Так, эстонское движение имело куда больше шансов на развитие, чем литовское или белорусское, но реализованы они не были. Степень воздействия политического фактора была ограничена по той простой причине, что, вследствие низкого уровня модернизации, ни политические движения, ни государства не имели эффективных средств воздействия на массовое сознание. Куда большее значение имело лишенное какой-либо закономерности наличие попросту талантливых личностей в сочетании с хотя бы минимальной возможностью восходящей социальной мобильности.
Дивіться далі:
ГЛАВА 4: ЭТНИЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ НАРОДОВ ЦЕНТРАЛЬНО-ВОСТОЧНОЙ ЕВРОПЫ (1860-1890-е гг.). СРАВНИТЕЛЬНЫЙ АНАЛИЗ
Публікації
0 comments:
Дописати коментар